|
Помню один неприятный случай. Как-то раз я встретил у него Меньшикова, нововременского, уже высказавшегося до конца Меньшикова. Чехов познакомил нас. Оставаться в обществе Меньшикова мне было неприятно, я прождал несколько минут и, отговорившись какими-то делами, ушел, не простившись с Меньшиковым. На другой день Чехов упрекал меня в нетерпимости, в том, что я обидел Меньшикова. В другой раз, по поводу беспорядков в Петербургском университете, в которых деятельное участие принимал мой сын, Чехов стал говорить, что эти бунтующие студенты завтра станут прокурорами по политическим делам, а когда я заметил, что в массе эти студенты, несомненно, будут больше подсудимыми, чем прокурорами, он пренебрежительно махнул рукой и не продолжал разговора.
Это не значит, что Чехов был ближе к прокурорам, чем к подсудимым, не значит, что он не интересовался общественными делами, что равнодушно проходил мимо того, что совершалось кругом. Он был горячо предан общественной медицине, земскому школьному делу, известно, как много делал он в своем Мелихове, я знаю, как участливо относился он к нахлынувшему бедствию голода. На Сахалин он ездил не как турист, ради развлечения. И в Ялте он много и многим помогал, чем мог. Он был чуткий к чужим нуждам, добрый активной добротой и враг лжи, сытого самодовольства, враг обмана и насилия, но человек левитановских пейзажей, настроения не бунтующей музыки Чайковского, Чехов не любил громких криков, трубных звуков. Ему чуждо было все острое, повелительное, непреклонно требовательное - ему не сроден был бунт.
И вот пришло время, не стало прежнего Чехова... И случилось это как-то вдруг, неожиданно для меня. Поднимавшаяся бурная русская волна подняла и понесла с собой и Чехова. Он, отвертывавшийся от политики, весь ушел в политику, по-другому и не то стал читать в газетах, как и что читал раньше. Пессимистически и, во всяком случае, скептически настроенный Чехов стал верующим. Верующим не в то, что будет хорошая жизнь через двести лет, как говорили персонажи его произведений, а что эта хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному...
И весь он другой стал - оживленный, возбужденный, другие жесты явились у него, новая интонация послышалась в голосе.
Помню, когда я вернулся из Петербурга в период оживления Петербурга перед революцией 1905 года, он в тот же день звонил нетерпеливо по телефону, чтобы я как можно скорее, немедленно, сейчас же приехал к нему, что у него важнейшее, безотлагательное дело ко мне. Оказалось, что это важнейшее безотлагательное дело заключалось в том, что он волновался, что ему безотлагательно, сейчас же нужно было знать, что делается в Москве и Петербурге, и не в литературных кругах, о которых раньше он исключительно расспрашивал меня, а в политическом мире, в надвигавшемся революционном движении... И когда мне, не чрезмерно обольщавшемуся всем, что происходило тогда, приходилось вносить некоторый скептицизм, он волновался и нападал на меня с резкими, не сомневающимися, не чеховскими репликами.
- Как вы можете говорить так! - кипятился он. - Разве вы не видите, что все сдвинулось сверху донизу! И общество, и рабочие!..
И как-то все перевернулось в нем. О том же Меньшикове он говорил мне:
- Читали вы, что написал этот мерзавец Меньшиков?
Я ответил, что Меньшиков был и есть Меньшиков и что у меня не всегда бывает охота и терпение читать его. А он все волновался и повторял:
- Нет, вы прочитайте, что он в последнем номере пишет.
Стал рассказывать мне о «Новом времени», с которым был связан и о котором раньше нередко упоминал. О самом старике Суворине он редко говорил и, когда говорил, косвенно защищал его. Помню, он мне рассказывал, что возмутительная статья в «Новом времени» по поводу 1 марта, требовавшая чуть ли не четвертования «злодеев», была помещена в газете без ведома Суворина, написана Иловайским, но относительно «Нового времени» он не жалел красок. Рассказывал, какие там дурные люди ведут дело, как там фабрикуется заведомая ложь, как подкупаются сотрудники, как во время дрейфусовского дела[4] переделывались и подделывались телеграммы, получавшиеся из Парижа от их собственного корреспондента, как вставлялись «не» в телеграммы, выбрасывалось нежелательное, ставились вопросительные и восклицательные знаки - появлялась в газете совсем другая телеграмма, с противоположным смыслом.
Здоровье Чехова становилось - в значительной мере, думаю, из-за поездок в Москву - все хуже и хуже, и мне было трогательно и волнующе наблюдать эту просыпающуюся в Чехове веру в близкую новую жизнь, поднимавшееся в нем новое настроение.
Мы вели частые и долгие споры о литературе, но о произведениях друг друга говорили редко и как-то стыдливо. Только раз - помню, шли мы куда-то, - глядя в сторону, Чехов неожиданно сказал мне:
- Прочитал ваш рассказ («О, мама!»). У вас там как на виолончели играют.
Тем более поразило меня, когда Чехов, всегда сдержанный в разговорах о своей литературной работе, неожиданно протянул мне рукопись:
- Вот, только что кончил... Мне хотелось бы, чтобы вы прочитали.
Я прочитал. Это была «Невеста»[5], где звучали новые для Чехова, не хмурые ноты. Для меня стало очевидно, что происходил перелом во всем настроении Чехова, в его художественном восприятии жизни, что начинается новый период его художественного творчества.
Он не успел развернуться, этот период. Чехов скоро умер.
Примечания
Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854-1933) - писатель, врач. Долгое время жил в Ялте, где близко познакомился с Чеховым.
Известно одно письмо А.П.Чехова к Елпатьевскому (1903 г.). В Архиве А.П.Чехова («Гос. библиотека СССР имени В.И.Ленина») писем к нему Елпатьевского не имеется.
Печатаются не полностью главы III и IV из книги С.Я.Елпатьевского «Близкие тени», Спб. [1909]; начиная от слов: «В Чехове не было горьковской дерзости» (стр. 577) и до конца - по книге Елпатьевского «Воспоминания за пятьдесят лет», 1929, стр. 301-307, не полностью.
[1] ...санатории ялтинского благотворительного общества... - По свидетельству М.П.Чеховой, тяжелое положение, в котором оказывались приезжавшие в Ялту материально не обеспеченные туберкулезные больные, «производило на Антона Павловича удручающее впечатление и привело к мысли о том, что в Ялте нужно организовать общедоступный санаторий. Он включился в деятельность ялтинского благотворительного общества, состоящего из врачей-общественников, составил воззвание с призывом присылать пожертвования на организацию специального санатория, разослал его редакциям газет, своим друзьям и знакомым. Так в Ялте и был создан первый общедоступный санаторий для туберкулезных больных, носивший название «Яузлар» (ныне санаторий А.П.Чехова). См. «Дом-музей А.П.Чехова в Ялте», М. 1954, стр. 10. В дальнейшем Чехов состоял участковым попечителем о нуждающихся туберкулезных больных в Ялте.
[2] «...одним беспринципным писателем стало больше...» - В журнале «Русская мысль», 1890, кн. 3, на странице 147 библиографического отдела было напечатано: «Еще вчера даже жрецы беспринципного писания, как гг. Ясинский и Чехов...» В ответ Чехов писал В.М.Лаврову, редактору «Русской мысли», 10 апреля 1890 года: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был... Обвинение Ваше - клевета».
[3] ...собирал пожертвования... - Среди рукописных материалов Чехова в ЦГАЛИ сохранились две квитанционные книжки за его подписью для сбора пожертвований в пользу туберкулезных больных, приезжавших для лечения в Ялту.
[4] ...во время дрейфусовского дела... - См. прим. к «М.М.Ковалевский. Об А.П. Чехове».
[5] ...«Невеста»... - Рассказ «Невеста» напечатан в «Журнале для всех», 1903, № 12. |
