О творчестве Чехова » Т. К. Шах-Азизова. Русский Гамлет

Раздраженная неприязнь к «поющим и тоскующим» часто звучит у Чехова; она нарастает к 90-м годам и сатирическим всплеском разряжается в фельетоне «В Москве» (1891).

«Я московский Гамлет. Да. Я в Москве хожу по домам, по театрам, ресторанам и редакциям и всюду говорю одно и то же: - Боже, какая скука! Какая гнетущая скука!» (VII, 499).

Указаны и причины скуки: невежество, самомнение, зависть к более удачливым людям - хотя все как будто было в руках «московского Гамлета», и он «мог бы учиться и знать все»: «Да, я мог бы! Мог бы! Но я гнилая тряпка, дрянь, кислятина, я московский Гамлет. Тащите меня на Ваганьково!» (VII, 506).

Дважды повторен в фельетоне совет, данный герою незнакомым раздраженным господином: «Ах, да возьмите вы кусок телефонной проволоки и повесьтесь вы на первом попавшемся телеграфном столбе! Больше вам ничего не остается делать!» (VII, 499). Но не таков «московский Гамлет», чтобы делать действенные выводы из своей рефлексии...

Истинный Гамлет в представлении Чехова не смешивался с этим своим комическим двойником. Рецензируя спектакль Пушкинского театра, Чехов еще в начале 80-х годов отметил в Гамлете именно те черты, которые двойнику не свойственны: «Гамлет не умел хныкать. Гамлет был нерешительным человеком, но не был трусом, тем более, что он уже готов был к встрече с тенью» (I, 490).

Проблема «Чехов и Гамлет» слишком велика, чтобы всю ее ставить в небольшой статье; она много раз затронута {См. в упомянутой уже книге: «Шекспир и русская культура», а также: Я. Борковский. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии. - В его же кн.: «Литература и театр». М., «Искусство», 1969; М. Смолкни. Шекспир в жизни и творчестве Чехова - «Шекспировский сборник». М., ВТО, 1967. Касается этой проблемы и Б. Зингерман в подготовленной к печати рукописи «Время в пьесах Чехова».}, хотя никем еще специально, в объеме всего чеховского творчества не освещена. Малая, но важная ее часть касается взаимоотношений Иванова с Гамлетом {См. об этом: М. Е. Елизарова. Образ Гамлета и проблема «гамлетизма» в русской литературе конца XIX в. (80-90-е гг.). - «Научные доклады высшей школы. Филологич. науки», 1964, N 1. Автор подходит к проблематике «русского Гамлета», но берет материал широко и «Иванова» касается мимоходом. Этой же теме посвящена статья Ж. С. Норец - «Иванов и Гамлет. (Опыт сравнительной характеристики). - В сб.: «Страницы русской литературы середины XIX в.». Л., ЛГПИ им. Герцена, 1974. Норец занята подробным сравнительным анализом двух пьес - «Иванова» и «Гамлета», вплоть до развернутых сопоставлений текста; Гамлет и Иванов - равноправные герои ее статьи; немалое место занимает сценическая история пьес. Справедливо отмечая большую возвышенность и философичность Гамлета, Норец склонна равнять с ним Иванова в нравственном плане. Иванов при этом наделяется такой же способностью любить и глубиной чувства, как Гамлет (хотя к моменту действия пьесы он эту способность уже утратил). В самоубийстве Иванова видится акт протеста и борьба с жизнью, а по капитуляция перед ней, не приговор себе. Симптомы разрушения личности Иванова почти не замечены; тем самым снимается проблема сложности, двойственности героя, а вслед за ней - и проблема чеховской программной объективности. Вероятно, некоторое «выпрямление» и героизация Иванова заставили ленинградского автора видеть «настоящую реабилитацию» чеховского героя в игре Б. Смирнова (1955) с ее романтической приподнятостью, а не в трактовке Б. Бабочкина (1960), более сложной, сочетающей трагизм с жестокой точностью, близкой диалектике чеховского мышления.}. Почему Иванов не хочет, чтобы его считали Гамлетом, - понятно, если иметь в виду созданный временем комический вариант Гамлета. Открещиваясь от Гамлетов, Манфредов и лишних людей, Иванов отрицает без вины виноватых - даже не их, а кривое зеркало времени, исказившее их черты. Сложнее, однако, понять истинные, объективные соотношения Иванова с Гамлетом - «уж не пародия ли он?»

Для того чтобы в полной мере представить необыкновенную характерность «Иванова» для 80-х годов, пришлось бы изучить великое множество драм, стихов, новелл и юморесок, то предвещающих Иванова, то во времени вторящих ему, то продолжающих его мотивы: «...всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека» (XIV, 290).

Стоит взять хотя бы один постоянный мотив тоски, снедающей Иванова («Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска!»), - и он эхом отзовется в литературе этих лет.

Примеры можно продолжать долго; не редкость они и в драматургии. В. Хализевым, к примеру, отмечено поразительное сходство пьесы И. В. Шпажинского «Сам себе враг» с ситуацией и героями «Иванова» {В. Е. Хализев. Русская драматургия накануне «Иванова» и «Чайки». - «Научные доклады высшей школы. Филол. науки». М, 1959, No 1.}. Литератор К. Баранцевич живо ощутил в Иванове свое и себя и писал Чехову: «...тот срединный человек „Иванов“, который в сотнях лиц сидел вокруг меня, глядел во мне самом. Да, это тип, который в лице Вас нашел, наконец, достойного для себя певца» {«Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей», вып. 8. А. П. Чехов. ОГИЗ, Госполитиздат, 1941. с. 32.}.

Словом, перед Чеховым была пестрая и обширная панорама разного рода «унылых людей», в литературе и в жизни. Это вызвало неожиданную и здоровую реакцию:

«Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим «Ивановым» - «положить предел этим писаньям» (XIV, 290).

«Предел» он не положил, но высказался так дерзко и резко, что вызвал своей пьесой в публике и критике настоящий шок. В хоре злобных, хвалебных или растерянных голосов интереснее всего те, которые относятся не к первой, еще несовершенной, редакции пьесы {См. ст. И. Ю. Твердохлебов. К творческой истории пьесы «Иванов». - В сб.: «В творческой лаборатории Чехова». М., «Наука», 1974.}, но ко второй - окончательной и зрелой; и особенно важен здесь отзыв Михайловского.

Михайловский, не принимающий Иванова, все же щадит его, не зачисляя в разряд «гамлетиков» или «гамлетизированных поросят»; правда, не замечает он в Иванове и той «резкой искренности самоосуждения», что так ценилась им в Гамлете. Со всей своей суровой категоричностью Михайловский дает социально-нравственный портрет Чехова, обвиняя его в «пропаганде тусклого, серого, умеренного и аккуратного жития» и в «идеализации отсутствия идеалов» {И. К. Михайловский. Соч., т. 6, с. 778.}.

Иного трудно было ждать от народнической критики, привыкшей и приучившей читателя к явному и безусловному разграничению автора и героя, черного и белого, добра и зла. Переворот, совершенный немыслимой чеховской объективностью («...никого не обвинил, никого не оправдал...» - XIII, 381), был слишком внезапен и крут.

Тирада Михайловского о «пропаганде ... серого жития» была вызвана советами, которые Иванов в I акте дает доктору Львову: «Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с ветряными мельницами, не бейтесь лбом об стены... Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей... Запритесь себе в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело...» (XI, 24).

Чехов в своем обширном письме-анализе «Иванова» (XIV, 268-274) готов негодовать на этот тон «преждевременно утомленного человека». Но это не значит, что Иванов дает свои советы искренне, что они отражают нередкое в ту пору нравственное ренегатство. Иначе не вспоминал бы Иванов с волнением и тоской период «ветряных мельниц» как лучшие годы своей жизни: «Ну, не смешно ли, не обидно ли? Еще года нет, как был здоров и силен...» и т. д. (XI, 57).