В конце 1900 и в начале 1901 г. Чехов выезжал за границу. Там он имел широкую возможность наблюдать праздную жизнь русских бар, растрачивавших свои состояния. 6 января 1901 г. он писал О.Л. Книппер: «А какие ничтожные женщины, ах, дуся, какие ничтожные! У одной 45 выигрышных билетов, она живет здесь от нечего делать, только ест да пьет, бывает часто в Monte-Саrlо, где играет трусливо, а под 6-е января не едет играть, потому что завтра праздник! Сколько гибнет здесь русских денег, особенно в Monte-Саrlо» (П., т. 9, с. 176). Любопытно отметить, что первоначально Чехов называл старуху-помещицу, т. е. Раневскую, «помещицей из Монте-Карло».
Для образа Гаева, как и для Раневской, у Чехова не было недостатка в реальных прототипах. Он уверял Станиславского: «„Ведь это же действительность! Это же было. Я же не сочинил этого...“ И рассказал про какого-то старого барина, который целый день пролежал в постели, потому что его лакей уехал из деревни в город, не вынув барину брюк. А брюки висели в шкафу рядом» [11].
Основой для образа Епиходова, по всей вероятности, послужил давнишний знакомый писателя А.И. Иваненко, большой неудачник в жизни. М.П. Чехов, брат писателя, прямо называет его «прототипом Епиходова». По его воспоминаниям, «это был добрый, несчастный хохлик, не поладивший со своим отцом в Малороссии, эмигрировавший в Москву учиться» [12]. Здесь он сдавал экзамен в консерваторию по классу рояля, выдержал, но для него не хватило инструмента, и ему пришлось учиться на флейте [13]. Иваненко познакомился с семьей Чехова, да так и остался при ней совсем. «Это был жалкий человек, любящий, нежный, привязчивый. Он необыкновенно длинно рассказывал и не обижался, когда его не слушали» [14]. Чехов звал его «недотёпой» [15]. Некоторые свойства Епиходова, его прозвище «двадцать два несчастья» заимствованы Чеховым у одного жонглера. В начале лета 1902 г. писатель, живя в Москве, изредка посещал «Аквариум», где ему нравился ловкий жонглер. «Это был, — вспоминает Станиславский, — большой мужчина во фраке, толстый, немного сонный, отлично, с большим комизмом разыгрывавший среди своих жонглерских упражнений неудачника. С ним приключалось «двадцать два несчастья»… Думаю, — заканчивает К.С. Станиславский, — что это был прототип Епиходова. Или один из прототипов» [16].
В том же году, живя в Любимовке, усадьбе матери К.С. Станиславского, Чехов познакомился со служащим, у которого также взял отдельные черты для образа Епиходова. «Чехов часто беседовал с ним, убеждал его, что надо учиться, надо быть грамотным и образованным человеком. Чтобы стать таковым, прототип Епиходова прежде всего купил себе красный галстук и захотел учиться по-французски» (Станиславский, т. 1, с. 267). Создавая образ Епиходова, писатель использовал и свои наблюдения над лакеем Егором, очень неловким и незадачливым. Писатель принялся убеждать его, что «служить лакеем оскорбительно для человека», советовал ему выучиться счетоводству и поступить куда-нибудь конторщиком. Егор так и сделал. Антон Павлович «…был очень доволен» [17]. Возможно, что какие-то черты Епиходова Чехов подметил и в облике И.Г. Витте, земского врача-хирурга, знакомого Чехову по медицинской деятельности в Серпуховском уезде. В записной книжке Чехов отметил: «Витте — Епиходов» (С., т. 17, с. 148).
Реальным прототипом образа Шарлотты послужила одна англичанка, с которой Чехов познакомился, живя в Любимовке (Станиславский, т. 1, с. 226-267). Но Чехов воспользовался и своими наблюдениями над другими известными ему женщинами подобного рода. Он рисовал тип. И вот почему он так был взволнован, когда Станиславский, узнавший в Шарлотте любимовскую англичанку, решил гримировать артистку, исполнявшую роль Шарлотты, под эту англичанку. Чехов увидел в этом опасность натурализма, копировки отдельной личности и уверял режиссера, что Шарлотта «непременно должна быть немкой, и непременно худой и большой, — такой, как артистка Муратова, совершенно непохожая на англичанку, с которой была списана Шарлотта» (там же, с. 267).
Не было недостатка у Чехова и в материалах для образа Трофимова. Он сам был студентом Московского университета и отлично знал студенческую среду. Квартиру Чехова часто посещали студенты — товарищи и друзья сестры и братьев писателя. Летом 1888 г., живя в усадьбе Линтваревых, Чехов встречался ежедневно с П.М. Линтваревым, исключенным с 4-го курса университета. Чехов относился к студенчеству с большим сочувствием. В 1899 г., будучи в Таганроге, он говорил: «Вот много говорят, будто студенты теперь стали хуже, чем в наше время. Я с этим не согласен. По-моему, они гораздо лучше... гораздо больше работают и меньше пьют» [18]. В начале того же года Чехов в письме к И.И. Орлову писал: «Студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России» (П., т. 8, с. 101). Одним из реальных прототипов Трофимова явился сын горничной в имении матери Станиславского. Антон Павлович убедил его «бросить контору, приготовиться к экзамену зрелости и поступить в университет!». Советы Чехова были выполнены. Некоторые особенности этого юноши: «угловатость», «пасмурную внешность» — писатель «внес в образ Пети Трофимова» [19].
Рисуя образы пьесы «Вишневый сад», Чехов воспользовался для них некоторыми словами, выражениями и оборотами, имевшимися в его записных книжках. Например, для Трофимова — «вечный студент» (C., т. 17, с. 14); для Лопахина — «это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности» (там же, с. 43, 156); для Пищика — «голодная собака верует только в мясо» (там же, с. 44, 156), «попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй» (с. 157); для Фирса — «Недотёпа!» (там же, с. 94); для Гаева — «меня мужик любит» (там же, с. 95); для Раневской — «это играет музыка? — не слышу» (с. 149).
В записной книжке мы находим и часть диалога между Фирсом и его господами, происходящего во втором акте: «Фирс: перед несчастьем так гудело. Перед каким несчастьем? — Перед волей» (С., т. 17, с. 148). Записные книжки Чехова хранили и другие материалы, которые были извлечены писателем и развиты в пьесе. Так, в первой книжке имеется запись: «шкаф стоит в присутствии сто лет, что видно из бумаг; чиновники серьезно справляют ему юбилей» (там же, с. 96). Эта запись использована для роли Гаева. Здесь же имеются фрагменты речей Трофимова: «надо работать имея в виду только будущее» (там же, с. 17), «интеллигенция никуда не годна, потому что много пьет чаю, много говорит, в комнате накурено, пустые бутылки». Вероятно, основой реплики Раневской «скатерти пахнут мылом» послужила запись: «В русских трактирах воняет чистыми скатертями» (там же, с. 9). В записных книжках Чехова есть упоминания об имении, идущем с молотка (там же, с. 118), о вилле близ Ментоны и иные, которые Чехов мог использовать для своей пьесы. Отсюда же было извлечено и заглавие пьесы (там же, с. 122).
Жизненные впечатления, отлагаясь в сознании Чехова, послужили основой и обстановки «Вишневого сада», вплоть до отдельных деталей. Но при этом он не копировал их. Он отбирал и преобразовывал свои наблюдения в соответствии со свойственным ему взглядом на жизнь, на задачи искусства и подчинял их идейному замыслу данного произведения.
По воспоминаниям Станиславского, знакомая Чехову англичанка, послужившая прототипом Шарлотты, отличалась жизнерадостностью и эксцентричностью. Шарлотта сохранила эксцентричность англичанки, но писатель придал ей, кроме того, горечь одиночества, недовольство изломанной и неустроенной судьбой.
Иваненко, по-видимому, основной прототип Епиходова, был добрым, хорошим, обязательным человеком, неудачи которого возбуждали всеобщее сочувствие. Создавая образ Епиходова, писатель наделил его весьма сбивчивыми воззрениями, грубостью, заносчивостью и иными чертами типичного недотёпы, приобретшего нарицательное значение.
К.С. Станиславский, характеризуя как-то творческий процесс Чехова, говорил, что «ему представляется высокая, высокая скала, на вершине которой сидит Чехов. Внизу копошатся люди, людишки; он пристально, нагнувшись, их рассматривает. Увидал Епиходова — хвать! Поймал и поставил около себя; потом Фирса, Гаева, Лопахина, Раневскую и т.д. А затем расставит их, вдохнет в них жизнь, и они у него задвигаются, а он только следит, чтобы они не останавливались, не засыпали, главное — действовали» [20].
3
Пьеса «Вишневый сад», задуманная Чеховым как комедия и уже представляемая им в своих основных персонажах, долгое время не приобретала необходимой, во всех своих частях продуманной событийной связи. Не решив полностью всех сюжетных взаимоотношений действующих лиц, не уяснив всей композиции пьесы, драматург не мог приступить к ее написанию. 1 января 1903 г. он обещал Станиславскому: «Пьесу начну в феврале, так рассчитываю по крайней мере. Приеду в Москву уже с готовой пьесой» (П., т. 11, с. 110). Чехов работал в это время над прозаическими произведениями, в частности над рассказом «Невеста», но размышления о пьесе «Вишневый сад», о ее образах, сюжете и композиции не прекращались и захватывали писателя все с большей силой.
Раздумья о «Вишневом саде» и все другие занятия писателя прерывались болезненным состоянием. Его мучил плеврит. Он принужден был бездействовать. Это вело к потере уверенности в своих возможностях. 23 января он уведомлял О.Л. Книппер: «Получил сегодня письмо от Немировича... спрашивает про мою пьесу. Что я буду писать свою пьесу, это верно, как дважды два четыре, если только, конечно, буду здоров; но удастся ли она, выйдет ли что-нибудь — не знаю» (П., т. 11, с. 129). Неуверенность проявилась и в письме к В.Ф. Комиссаржевской, которая просила писателя о пьесе для открываемого ею театра. 27 января Чехов отвечал ей: «Насчет пьесы скажу следующее: 1) Пьеса задумана, правда, и название ее у меня уже есть («Вишневый сад» — но это пока секрет), и засяду писать ее, вероятно, не позже конца февраля, если, конечно, буду здоров; 2) в этой пьесе центральная роль — старухи!! — к великому сожалению автора…» (там же, с. 134).
|
