В той же редакции Фирс рассказывал: «В прежнее время, лет 40-50 назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков» (ГТБ, л. 7). Повышая сценичность этого рассказа, Чехов прервал его репликой Гаева, и рассказ принял такую форму:
« Фирс. В прежнее время, лет 40-50 назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало...
Гаев. Помолчи, Фирс.
Фирс. И бывало...» (РГБ. Ф. 331, л. 11) и т. д.
Обращаясь к образу Вари, Чехов счел необходимым усилить ее недовольство своим положением и ярче оттенить стремление к тихой, созерцательной жизни. Он включил в ее реплику слова: «и так бы все ходила по святым местам... Ходила бы и ходила» (там же, л. 7).
Работа над другими персонажами ограничилась по преимуществу добавлением отдельных выражений и слов. Роль Епиходова была дополнена фразой: «Это просто даже замечательно!» Этой фразой он завершал свои рассуждения перед уходом из детской в начале первого акта. Реплики Ани наделяются ремарками: печально («это мама купила») (РГБ. Ф. 331, л. 3), весело по-детски («А в Париже я на воздушном шаре летала!») (л. 7).
Более значительных исправлений потребовал второй акт. Чехов конкретизировал колоритный образ Епиходова, придав ему в самом начале этого акта слова: «Я развитой человек, читаю разные ученые книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. Вот он... (показывает револьвер)» (там же, л. 19). В первой редакции рассуждение Епиходова, начинавшееся словами «собственно говоря, не касаясь других предметов», кончалось так: «Это я так, к слову, Авдотья Федоровна, и вы отлично понимаете, для чего я это говорю... (пауза). Дозвольте мне поговорить с вами, Авдотья Федоровна» (ГТБ, л. 15-16). Заключительные слова этого обращения были не слишком характерны для Епиходова, и потому Чехов заменил их такими: «Вы читали Бокля? (пауза.) Я желаю побеспокоить вас, Авдотья Федоровна, на пару слов» (РГБ. Ф. 331, л. 20). Расширяя роль Епиходова, автор подчеркнул его фразерство: «Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером». Эта реплика определила и дополнительные слова Дуняши: «Не дай бог, застрелится» (там же).
Сатирически заостряя образ Яши, писатель вносит в его речь следующие рассуждения: «(зевает.) Да-с... По-моему, так: ежели девушка кого любит, то она, значит, безнравственная». Подчеркивая в Яше свойства холодного, развращенного эгоиста, лишь забавляющегося с Дуняшей, а не любящего ее, драматург дополнил последнюю реплику персонажа в этом эпизоде словами: «А то встретятся и подумают про меня, будто я с вами на свидании. Терпеть этого не могу» (там же).
В сцену «господ», сменяющую сцену «слуг», драматург после слов Лопахина о том, что люди «должны бы по-настоящему быть великанами», включил такое дополнение:
« Любовь Андреевна. Вам понадобились великаны? Они только в сказках хороши, а так они пугают.
(В глубине сцены проходит Епиходов).
Любовь Андреевна (задумчиво). Епиходов идет...
Аня (задумчиво). Епиходов идет.
Варя. Для чего он у нас живет? Только походя ест и пьет целый день...
Любовь Андреевна. Я люблю Епиходова. Когда он говорит о своих несчастьях, то становится смешно. Не увольняй его, Варя.
Варя. Нельзя, мамочка. Необходимо уволить его, негодяя» (РГБ. Ф. 331, л. 27).
Чехов обогащает роли почти всех участников сцены «господ». В первой, ялтинской редакции Лопахин, выходя на сцену, говорил категорически, требовательно, сухо: «Надо окончательно решить — время не ждет. Согласны вы отдать землю под дачи или нет?» (ГТБ, л. 16). После переделки обращение Лопахина приобрело мягкость и даже просительность: «Надо окончательно решить — время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово: да или нет? Только одно слово!» (РГБ. Ф. 331, л. 20). В следующей реплике Лопахин почти буквально повторял слова первого обращения: «Согласны вы отдать землю под дачи или нет?». Разнообразя речь Лопахина, писатель заменил эту реплику иной: «Только одно слово (умоляюще). Дайте же мне ответ!» (там же, л. 21).
В дальнейшей беседе он говорил Раневской: «Имение ваше продается. Поймите, продается! Надо же что-нибудь делать?» (ГТБ, л. 17). Последние слова в устах Лопахина, знающего, что делать, и настойчиво предлагающего Раневской единственно надежный выход из создавшегося положения, показались Чехову неуместными, и он изменил их так: «Имение ваше продается, а вы точно не понимаете» (РГБ. Ф. 331, л. 22).
Лопахин, предлагая Раневской спасительный путь, заявлял: «Раз окончательно решите, чтобы были дачи, через три же дня можно достать денег сколько угодно» (ГТБ, л. 17). В соответствии со всеми предшествующими предостережениями Лопахина о надвигающейся катастрофе — продаже имения, — Чехов усиливает конкретность, категоричность и убедительность этой фразы: «Раз окончательно решите, чтобы были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены» (РГБ. Ф. 331, л. 22).
Несколько новых штрихов вносится и в роль Раневской. Раньше, на резкие упреки Лопахина в бездеятельности, Раневская как-то вяло и неопределенно отвечала: «Что же? Научите что?» (ГТБ, л. 17). Ее ответу сообщена большая заинтересованность: «Что же нам делать? Научите что?» (РГБ. Ф. 331, л. 22). В соответствии с этим в ее дальнейшем обращении к Лопахину появляются слова: «голубчик» («останьтесь, голубчик»), «мой друг» («Жениться Вам нужно, мой друг») (там же, л. 26).
В уже принятой театром и разрешенной цензурой пьесе Чехов, как видим, с исключительной взыскательностью вносил новые нюансы в образы всех действующих лиц.
Примером удивительно тщательной обработки Чеховым не только речи своих действующих лиц, но и ремарок может служить следующая фраза: «Через сцену торопливо проходит Фирс, в старинной ливрее и в высокой шляпе, опираясь на палочку; он что-то...» и т.д. [33] Еще в Ялте эта ремарка приняла такой вид: «Через сцену торопливо проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он в старинной ливрее и в высокой шляпе, опираясь на палочку, он что-то...». В Москве ремарка приобрела новую редакцию, в которой уточняется естественная последовательность действий слуги: «Через сцену торопливо, опираясь на палочку, проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он в старинной ливрее и в высокой шляпе, он что-то…» и т.д. (РГБ. Ф. 331, л. 4).
Чехову пришлось внести в пьесу два исправления, вызванные требованиями цензуры. Во втором акте в сцене господ студент Трофимов произносит обличительную речь, из которой цензура исключила слова: «У всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате» (ГТБ, л. 22). Чехов заменил их такими: «Громадное большинство из нас, девяносто девять из ста, живут как дикари, чуть что — сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте» [34]. В третьем акте цензура вымарала в обращении Трофимова к Ане слова: «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней» (там же, л. 24). Чехов принужден был заменить эти слова следующими: «О, это ужасно, сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло и, кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто-двести лет назад, и тяжелые видения томят их. (Пауза.) — Что говорить» (РГБ. Ф. 331, л. 29).
Все исправления, только что отмеченные нами, были включены в основную рукопись, посланную в Москву в октябре 1903 г. Эту рукопись, цитированную выше, условно называем московской (напомним, что она хранится в Научно-исслед. отделе рукописей РГБ).
Серьезная работа Чехова над текстом уже репетируемой пьесы приобрела известность за пределами Художественного театра. Так, журнал «Театр и искусство» извещал, что драматург «взял назад I акт пьесы и подвергнул его основательной переделке» (1904. № 1. С. 5).
|
