«Бывают в жизни, - думал Сава, - и такие добрые дела, которые совершаются не иначе, как при участии адских сил, исконным человеконенавистником - дьяволом на пагубу людей творятся. И ведут людей к потере счастия! Разве он, одинокий и нелюдимый чужанин, не привязался всей душой к своему машинисту.... не полюбил его как родного отца, брата, друга... И вот что вышло после совершенного им доброго дела! Он покинул Криворотово, где ему было так хорошо, где он рассчитывал остаться навсегда; едет в далекий неведомый край, с разбитым сердцем, с набегающими на глаза слезинками... Дружба меж ними была, как будто выросли вместе, как будто и родила их мать одна! Вмешался дьявол в их добрые отношения, искусил их дружбу добрым делом, кинувши между них невинного ребенка, - в рухнуло все...
...Но не счастливее и Маров, оставшийся на месте, в Криворотове... Лишь в крепком подпитии Василий Петрович позволяет себе сознаться, что он скорбит по Хлебопчуке, что ему не хватает Савы...
...Пьет Василий Петрович и смутно соображает, что все это глупости - водка там, глупые разговоры, с кумом и все такое прочее... С Савой, - думает он, - было совсем по-другому...
Но отдадим читателю полный и верный отчет обо всем, что произошло между машинистом Мировым и его помощником Хлебопчуком» {В приводимых цитатах вычеркнутый Чеховым текст выделяется курсивом, а слова, им вставленные, - разрядкой.}. Эта главка, занимающая три машинописных страницы, была Чеховым полностью исключена. «Первая глава не нужна»,- замечал он. Точно так же по всему тексту были убраны и другие отступления повествователя, упреждающие события: «...кричит Василий Петрович Саве, стоящему рядом с ним, плечом к плечу, в последний раз так близко и так родственно». В результате рассказ получил «прямую» композицию - естественно-хронологическое расположение событий - и «чеховское» начало: «Василий Петрович Маров, первоклассный машинист депо Криворотово, сорокапятилетний мужчина высокого роста, сухощавый и желчный...» Из конца рассказа было также исключено несколько страниц: эпизод с другим машинистом, сам по себе не лишенный колоритности, но не имеющий отношения к сюжету. «Необходимо совсем переделать, конец,- писал по этому поводу Чехов.- ... Конец длинен и не нужен».
Кроме композиционных изменений, Чехов в рукописи прежде всего провел простую редакторскую правку, устранив во многих местах обычные для начинающих длинноты, повторы, излишнюю детализацию: «Все не без греха, что мы, что ремонт, что движение. Там, глядишь, паровоз не в порядке, там шпалы, там телеграфисты, стрелочники». «Не прочь он с старыми приятелями выпить в свободное время, пображничать на семейных празднествах,- в Криворотове что ни старожил; то родня остальным, сват, кум, свояк,- на именинах, крестинах, смотринах...» «Уважают в нем стойкого защитника общих интересов, справедливого человека и верного в слове товарища...» и т. п. Но в целом работа Чехова над текстом была гораздо более сложной и многообразной. Шла она сразу в нескольких направлениях.
В первоначальном варианте повествование ведет рассказчик, выступающий от своего «я», постоянно заявляющий о своей общности с героями: «Распространяюсь я в этой философии потому...» «По моим наблюдениям, и все-то мы, криворотовцы, таковы...» Из всех случаев употребления первого лица сохранился лишь один. Однако пассажи, рисующие некое обобщенное лицо рассказчика, утверждающие его клановость, слегка уменьшившись числом, в большинстве сохранены: «из нашего брата, криворотовцев», «по нашей, криворотовской, мерке».
Существеннейшей приметой рассказа являлись размышления, разного рода рассуждения, принадлежащие самому повествователю («философия», по собственному его определению), и зачастую не вполне сочетающиеся с образом рассказчика из «наших, криворотовских»: «А жизнь, - точно издеваясь над комолостью нашего духа, - шлет еще нам испытания в своей суете, в тщеславии, в кичливо-тупом и неделикатном отношении к нашим подвигам, - конечно, наша домашняя жизнь, не соседская, которой мы не знаем. Иное доброе дело, не оказавши благотворного результата тотчас же по совершении, могло бы приютиться в глубине сердца и отрыгнуться потом, в свободную минуту, при раздумьи, при воспоминаньи, и принесло бы, глядишь, пользу для души и ума... Но является тут как тут жизнь, суета, тщеславие, кичливое тупоумие и влачит наше доброе дело на позорище, не разбирая грязи, и мнет его, и пачкает, и обращает в конце концов в отвратительную ветошь, запятнанную грубыми руками, вгоняющую в досаду и смущение самого героя, владельца этой ветоши. Распространяюсь я в этой философии потому, что с одним из наших героев, - с Васильем Петровичем, произошло как раз нечто подобное». «Вопросы о вечном всегда одни и те же, и их тираническая поэзия знакома каждому, кто хоть однажды в жизни урвал для них минуту от будничной прозы, корысти, битв, житейских треволнений». Все эти рассуждения повествователя устранены Чеховым. Но часто это делается не только методом чисто механического вычеркивания: «Дай бабе волю, она возьмет две,- говорит Василий Петрович и потому не дает воли почтенной Агафье Михайловне, боящейся его, как огня. Детей же, как исстари известно, надо учить, пока они поперек лавки укладываются; когда же лягут вдоль - сами учить примутся. И дети, хорошо выученные еще в поперечном возрасте, боятся строгого родителя и в долевом положении». Убрав последнюю фразу, Чехов тем самым перевел предыдущую фразу из авторского «плана» в геройный: теснее примкнув к словам Василия Петровича, она оказывается как бы принадлежащей ему.
Во многих случаях исключены прямые оценки героев - как развернутые характеристики («Суровый по внешности, самолюбиво-задирчивый на словах, гордый «прищура» был нервно восприимчив, как институтка»), так и отдельные субъективно-оценочные эпитеты типа «тупоумно-неделикатное».
Явный нажим, авторский указующий перст устраняется редактором из речей действующих лиц. Так, из размышлений героев вычеркнуто четыре раза «в чем причина», являвшееся также заглавием рассказа, и оставлено только в двух случаях; заглавие же заменено нейтральным - «Ссора». В первом письме к Гольцеву Чехов писал: «Скажи ему (Гольдебаеву.- А. Ч.), что название повести пусть придумает попроще». Но позже дал свой вариант, выдержанный в духе поэтики собственных чеховских заглавий.
Для Гольдебаева характерен стилистический эклектизм - в одной фразе инверсивный эмоциональный синтаксис может сочетаться с канцелярским оборотом; просторечное «жил в немцах» - соседствовать со «степенью развития и политической окраской»; «будара-душегубка» плавает во вполне литературном «безбрежном океане жизни»; «матерь вера» входит в предложение на равных правах с «кассационным поводом»; вдруг возникает сравнение машиниста и его помощника с «двумя небожителями, посетившими землю». В таких случаях Чехов обычно вмешивался р текст. Особенно большая правка была сделана в описании вагона-ресторана, где в рассказ из жизни рабочих депо вторгается изображение «цвета высшего общества». Чехова, очевидно, не устраивало в этой сцене явное, почти грубое «обличительство». Судя по исправлениям, в этой сцене Чехов увидел то же, что он однажды, в 1888 г., уже отмечал в одном из редактированных им рассказов: «Г-жа Орлова не без наблюдательности, но уж больно груба и издергалась. Ругается, как извозчик, и на жизнь богачей-аристократов смотрит оком прачки».
Для того чтобы представить правку Чехова «в действии», приведем более или менее значительный отрывок из сцены в вагон-ресторане (слова, вставленные Чеховым, выделены разрядкой):
«После остановки прошло около часу, в течение которого по-видимому шло, наряду с тонкими филе-соте, переживание и «эроизма», и сытая публика международных вагонов, ковыряя в зубах, нашла, что ей надо развлечься, для пищеварения. По ее требованию был послан, при первой же получасовой остановке, один из кондукторов на паровоз, чтобы привести в роскошную столовую машиниста...
...Он был положительно ослеплен, очутившись после ночной темноты среди моря света, среди богатства гобеленовых стен, яркого золота люстр и кэнкетов, среди обворожительной смеси запахов вина, тонких яств и духов; он замер на месте, почти в самом проходе, около посудного шкапа из черного дерева... Но всего более смутило его именно то, чего он и боялся всего более: блестящая высокомерная толпа, обилие дам. Тут было несметное, как показалось ему, число высокопоставленных особ, военных и партикулярных, людей молодых и старых, с одинаково презрительными манерами, лиц красивых и дурных, с одинаково надменными минами; дамы, молодые и старые, но все в роскошных дорогих платьях, все изысканных прическах, расположились букетом, от которого, по-видимому, и исходил тонкий аромат, а вокруг этого букета возвышались стоя величественные, гордые господа, офицеры в эполетах, в аксельбантах, в белоснежных кителях из замши, а меж них и штатские, не менее их гордые, важные. И все это блестящее общество беспощадно пронзало взглядами, смотрело на прокопченную фигуру машиниста, казавшуюся пятном грязи на лилейно-белом фоне. Можно было подумать, что эти господа и дамы, цвет высшего общества, собрались здесь, чтобы засудить невзрачного машиниста, что они уже заранее подписали ему приговор и теперь казнят уже его убийственными взглядами...
|
