|
Московско-Курская дорога находится в моем районе. Мое, стало быть, дело потолковать о финале именитой Кукуевки. Финал этот не блестящ и ни на грош не эффектен. Никого не засадили, никого не сослали, никому внушения не сделали, а только взыскали штраф в размере трех тысяч пятисот рублей[125]. Только...
Удовольствие спустить поезд с насыпи и отправить на тот свет сотню человеческих душ стоит, значит, ровно 3 500 рублей. Запишу эту цифру в каталог кушаньев, вин, водок и прочих удовольствий. Авось, когда разбогатею, вздумается побаловаться, пощекотать свое нёбо дорогим перышком. Для «хорошего» инженера и посредственного железнодорожника бросить pour plaisir какие-нибудь 3 500 руб. так же тяжело, как обыкновенному смертному купить на гривенник персидского порошку. В самом деле, что значат эти 3 500 руб.? Поедет хороший инженер в «Стрельну», покушает там стерляжьей ухи с кайенским перцем, запьет шампанским, послушает цыганок... Из «Стрельны» катнет в первый этаж «Эрмитажа» — вот вам и все 3 500 руб. по самому экономическому счету! Платили мы за ученую свинью клоуна Танти две тысячи[126], для того чтобы иметь удовольствие скушать ее, отчего же не заплатить почти столько же за чреватую впечатлениями Кукуевку? Заплатить — раз плюнуть! Лишь бы для вкусового органа оригинально выходило...
* * * * *
Известный своими добродетелями, грамотный (зри его письмо в «Новостях дня») папаша собственных детей, Солодовников[127] даст и больше для вкусовых и прочих нервов. Денег у него и куры не клюют. Он тоже обитает в моем районе, и поговорить о его деле, которое тоже кончилось на днях, — мое дело. Петербургская судебная палата, отменив приговор окружного суда, обязала папашу выплачивать детям и «ей» только по 2 000 каждому. То есть по стольку, сколько стоит свинья клоуна Танти.
Дети сугубого миллионера, загребающего деньжищи лопатою, будут получать до совершеннолетия только по 2 000; ну, а сколько получит с папаши доктор разных прав и не прав — Лохвицкий[128]? Думаю, что сей человек много бы потерял, если бы поменялся своим гонораром с папашиными детьми.
* * * * *
По Москве ходит и упорно держится в народе один зловредный слух. Говорят, что известный (Москве, но не России) г. Шестеркин хочет сотворить «газету»[129]. Не хочется верить этому слуху.
Считался доселе г. Шестеркин гражданином полезным и благонамеренным. Уважали его и протоиереи, и диаконы, и сахаровские певчие, и даже содержатель «некурящего» трактира Егоров. Правда, он несколько горяч, молод душой, всюду сует свой шестеркинский нос не в свое дело, мнит себя между купечеством Плевакой, но ведь все это пустяки, мало умаляющие его гражданские добродетели. Считался благонамеренным, и вдруг — слухи! То говорили, что он записался в кандидаты городского головы, а теперь толкуют, что он хочет издавать в Москве с нового года «Московскую летопись», газету полотерно-литературно-портерную. Говорят, что он хочет сотворить это будто из зависти к Н. И. Пастухову, нажившему своей газетой дом, лошадей и право говорить своим сотрудникам «ты», и из зависти к Липскерову, который, с тех пор как начал издавать свои «Новости дня», носит сапоги на двойной подошве, пьет чай внакладку и ходит в дворянские бани. Не позавидовал милый человек «Русским ведомостям» или «Руси», а знал, кому позавидовать! И он станет теперь уловлять вкусы москвичей! И он начнет сочинять «почты амуров»[130] да статьи под громко-пошлыми заглавиями, вроде: «Купец в Соболевом переулке подрался» или «Дайте ему в шею!»... Расти, портерная пресса![131] Твое время!
Но кес-ке-се<*> наше время? Время, когда «ваше степенство г. Шестеркин», и не козырная шестерка, может туза убить, как в игре, которая называется «пьяницами». Не робейте посему!
* * * * *
И мужик орет, и медведь орет, и сам черт не разберет, кто кого дерет. Певец Корсов, как вам известно, таскал к мировому певца Закжевского за клевету. Закжевский был присужден к аресту, и с г. Корсова, таким образом, было снято подозрение в содержании клики шикальщиков, подозрение скверное, ни на чем не основанное (как показал суд) и чести болтунам не делающее. Суд кончился, но не умолкла опера. Что еще нужно этой опере, трудно разобрать. Стали носиться слухи, что «товарищи» не желают служить вместе с г. Корсовым, что сам г. Корсов не хочет служить с «товарищами», что в опере, и так страшно бедной порядочными голосами, предстоят отставки и проч. Обидно, что вся эта болтовня несется не из трактира Саврасенкова, не из-под Сухаревой башни, а из самой оперы, из среды Иоаннов Лейденских, Фаустов и Маргарит. Не хотят люди понять, что эта болтовня болтается не на поучение, не на пользу, а в угоду зевающих брандахлыстов и за пятачок витийствующих ротозеев! Не умно, не смешно и не весело, а только жаль. Жаль, что в такое хорошее место, каковым должна быть опера, залезают и прививаются инстинкты опереточных кумушек.
* * * * *
Недаром ваш Суворин величает нашего Гилярова «стилистом, философом» и проч.[132] Поглядите-ка, какую штуку стилистнул этот стилист и какую философию съерундил этот философ!
В одном из последних нумеров своей газеты[133] он советует «неразумным» хозяйкам бросать раков не в кипяток, как это обыкновенно делается, а в холодную воду. «Раки понемножку привыкают к теплу и во всяком случае, неприметно для них, окажутся в том же кипятке». Консерватор заступился за раков — это так и следует. Это так же естественно, как если бы он заступился за Пихно[134]. Но предоставляю «неразумным» хозяйкам и кухаркам растолковать разумному ракофилу, что едва ли возможно даже самому чахоточному раку умереть «неприметно» в медленном огне. Умы!!!
Отчего бы адвокату Столповскому не поступить уездные брандмейстеры? Эту должность занимают преимущественно обладающие особенно горячим темпераментом: во время пожара входят в такой азартный задор что даже с лошадьми истерика делается.
Горячий темперамент Столповского[135] весь выказался на недавно бывшем разбирательстве дела Костко. Дело Костко не ново[136]; оно было бы возвращено редакцией, как толкующее на тему старую, избитую и поношенную: служил Костко в банкирской конторе Волковых, видел там деньги и хапал их, елико можаху. Столповский, защищавший его на суде, сначала вел себя на тройку с плюсом (по пятибалльной системе), потом же, когда обвинительный приговор стал очевиден, он зашалил, забурлил и повел себя на единицу с минусом. Он стал придираться к прокурору и свидетелям. Увидит свидетеля или эксперта, вскочит и зарычит... Это рычанье кончилось тем, что эксперт попросил позволения уйти из залы суда; свидетель попросил того же, так как «выходки Столповского совсем расстроили его здоровье»; другой свидетель заявил: «Поведение г. Столповского в отношении меня — его крики, вырывания у меня из рук книг, его выражения при моих показаниях: „это ложь! это говорит дока!“ я прошу занести в протокол». В речи же своей Столповский сбросил с себя волчью шкуру и предстал в телячьей, обратился в лижущего Манилова. Обращаясь к присяжным, он слезно покаялся, как ранее не доверял он подсудимому, как считал его виновным и как теперь, после свидетельских показаний, он стыдится этого недоверия, этого подозрения... В конце концов он попросил у подсудимого прощения. Подсудимый, вероятно, простил бы его, если бы понимал по-русски. Речь была умилительна... Слышавшие ее говорят, что им совестно было за человека...
* * * * *
Когда (лет через 1000) на нашей планете не будет нищих, а будут одни только сытые да одетые тогда, естественно, не на что будет жаловаться. Все будут довольны: и ирландцы и самарцы. Не будут довольны одни только москвичи. Москвич не может жить без нищих[137]. Нищие для него такая же насущная потребность и такое же баловство, как и целодневное чаепитие. Он наймет людей в нищие, если только наука и время похерят пролетариат. Трудно себе и представить замоскворецкого человека или его половину без длани, протянутой к «блаародному... в 30 боях бывшему, отцу семерых детей...» Москвич подает как дитя, не рассуждая и не утруждая себя никакими теориями о тунеядстве и проч. Он подает всем без различия званий, телосложений и возрастов — в этом внутренняя сторона его милостыни. С внешней же стороны она помпозна и парадна, как 4-е действие в «Фаусте»[138]. Беда, обрушившаяся на нищих на похоронах богача Губкина[139], известна вам уже по газетам, а потому иду далее.
* * * * *
У нас временно проживает (вероятно, не без паспорта) ваш первый любовник Ленский, бывший когда-то нашим[140]. Он еще более потолстел против прежнего, обрюзг малость, но фигурен и французист по-прежнему. Москвички встретили его такими аплодисментами, после которых с ладоней сползает верхняя кожица, а мужья и братья москвичек возводят его в Сальвини и во все лопатки торгуются с театральными барышниками. Теперь он у нас баловень, словно кадет, приехавший на каникулы к маменьке.
Москва счастлива насчет дезертиров. Быстро они заболевают тоской по родине и бегут назад. Так, Плевако, уехавший «навсегда» из Москвы, опять воротился в Москву[141] и стал ее обывателем. Вероятно, и с Ленским произойдет то же самое.
<*> что такое (франц. qu’est ce que c’est). |
