* * * * *
«Второй период нашего знакомства с Антоном Павловичем богат дорогими для меня воспоминаниями.
Весной 1897 года зародился Московский Художественно-общедоступный театр».
Глупо! (Подчеркнуто мною. И. Б.)
* * * * *
...«Тем не менее в августе 1898 года «Чайка» была включена в репертуар. Не знаю каким образом В. И. Немирович-Данченко уладил это дело.
Я уехал в Харьковскую губернию писать mise en scene. Это была трудная задача, так как к стыду своему я не понимал пьесы. И только во время работы, незаметно для себя я вжился и бессознательно полюбил ее. Таково свойство чеховских пьес. Поддавшись обаянию, хочется вдыхать их аромат». Подчеркнуто мною. И. Б.
* * * * *
В публике успех был огромный, а на сцене была настоящая Пасха. Целовались все, не исключая посторонних, которые ворвались за кулисы. Кто-то валялся в истерике. Многие, и я в том числе, от радости и возбуждения танцовали дикий танец.
Фу! Подчеркнуто мною. И. Б.
* * * * *
— Послушайте же, — шептал он ему убедительно, плотно притворяя дверь, — скажите же ему, что я не знаю его, что я же никогда не учился в гимназии. У него же повесть в кармане, я же знаю. Он останется обедать, а потом будет читать... Нельзя же так. (Подчеркнуто мною. Ив. Б.).
* * * * *
Исполнение одной из ролей он осудил строго до жестокости. Трудно было предположить ее в человеке такой исключительной мягкости. А. П. требовал, чтобы роль была отобрана немедленно. Не принимал никаких извинений и грозил запретить дальнейшую постановку пьесы.
* * * * *
«Для меня центром явился Горький, который сразу захватил меня своим обаянием. В его необыкновенной фигуре, лице, выговоре на о, необыкновенной жестикуляции, показывании кулака в минуты экстаза, в светлой, детской улыбке, в каком-то временами трагически проникновенном лице, в смешной или сильной, красочной, образной речи сквозили какая-то душевная мягкость и грация, и, несмотря на его сутулую фигуру, в ней была своеобразная пластика и внешняя красота. Я часто ловил себя на том, что любуюсь его жестом или позой». (Подчеркнуто мною. И. Б.).
Да, Станиславский был очень глуп.
* * * * *
...«раскрытое окно, с веткой белых цветущих вишен, влезающих из сада в комнату». Подчеркнуто мною. И. Б.
* * * * *
«Спектакль налаживался трудно — и не удивительно: пьеса трудная. Ее прелесть в неуловимом, глубоко скрытом аромате. Чтобы почувствовать его, надо как бы вскрыть почку цветка и заставить распуститься его лепестки. Но это должно произойти само собой, без насилия, иначе сомнешь нежный цветок, и он завянет».
(! И. Б.).
* * * * *
«— Послушайте! — рассказывал кому-то Чехов, но так, чтобы я слышал, — я напишу новую пьесу, и она будет начинаться так: «Как чудесно, как тихо! Не слышно ни птиц, ни собак, ни кукушек, ни совы, ни соловья, ни часов, ни колокольчиков и ни одного сверчка.
Конечно, камень бросался в мой огород».
* * * * *
«Вишневый сад» — тяжелая драма русской жизни».
А он считал ее комедией и уверял, что Алексеев и Немирович не дочитали этой пьесы до конца... (И. Б.)
* * * * *
«В первый раз с тех пор, как мы играли Чехова, — приводит в своей книге Ермилов отрывок из воспоминаний Станиславского, — премьера его пьесы («Вишневый сад») совпала с пребыванием его в Москве ... при том же первое представление совпало с днем именин Антона Павловича — 17 января 1904 года».
...«надо было подумать и о самом чествовании и о подношениях Антону Павловичу. Трудный вопрос. Я объездил все антикварные лавки, надеясь там набрести на что-нибудь, но, кроме великолепной шитой музейной материи, мне ничего не попалось. За неимением лучшего пришлось украсить ею венок и подать его в таком виде...
— Послушайте, ведь же чудесная вещь, она же должна быть в музее, — попрекал он меня после юбилея.
И все другие подарки, поднесенные Чехову, не удовлетворили его, а некоторые так даже рассердили своей банальностью,
— Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и старинную чернильницу.
— А что же нужно подносить?
— Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Я же в рваных носках хожу. «Послушай, дуся, — говорю я ей, — у меня палец на правой ноге вылезает». — «Носи на левой ноге», говорит. Я же не могу так! — шутил Антон Павлович и снова закатывается веселым смехом».
Думаю, что это дурацкая и гадкая выдумка чья-то — ужели Станиславского?
* * * * *
«Еще менее мне понятно, почему Чехов считается устаревшим для нашего времени и почему существует мнение, что он не мог бы понять революции и новой жизни, ею созданной?
Было бы, конечно, смешно отрицать, что эпоха Чехова чрезвычайно далека по своим настроениям от нынешнего времени и новых воспитанных революцией поколений».
* * * * *
«Тогда среди удушливого застоя в воздухе, не было почвы для революционного подъема. Лишь где-то под землей, в подпольях, готовили и накапливали силы для грозных ударов. Работа передовых людей заключалась только в том, чтобы подготавливать общественное настроение, внушать новые идеи, разъясняя несостоятельность старой жизни. И Чехов был заодно с теми, кто совершал эту подготовительную работу».
* * * * *
«Время шло. Вечно стремящийся вперед Чехов не мог стоять на месте. Напротив он эволюционировал с жизнью и веком».
* * * * *
«По мере того как сгущалась атмосфера, и дело приближалось к революции, он становился все более решительным».
* * * * *
«В художественной литературе конца прошлого и начала нынешнего века он один из первых почувствовал неизбежность революции, когда она была лишь в зародыше, и общество продолжало купаться в излишествах».
И он!!
* * * * *
«Человек, который задолго предчувствовал многое из того, что теперь совершалось, сумел бы теперь принять всё предсказанное им».
И Станиславский не посмел не написать этих последних двух страниц!
- - - - -
Вл. И. Немирович-Данченко. «Чехов».
«Передо мной три портрета Чехова, каждый выхвачен из куска его жизни». (! И. Б.) Подчеркнуто мною. Ив. Б. | 
