* * * * *
«Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил мой подарок. Я ожидала последствий и тревожилась, и волновалась. То мне казалось, что он приедет, то я ждала от него письма и вперед сочиняла содержание. Иногда это была холодная отповедь.
...Но время шло, и не было ни Чехова, ни письма, не было ровно ничего.
Как мне надоело разбираться в моих мыслях.
Одно для меня было ясно: ничего не могло быть понятнее, естественнее и даже неизбежнее, чем то, что я полюбила Чехова».
* * * * *
«Как-то он сказал мне: «У вас врожденная непрописная нравственность. Это много». Сказал он это по следующему поводу: завязался общий разговор о том, справедливо ли, что ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь? Одни говорили, что справедливость тут ни при чем, и что раз церковь благословила союз, то он должен быть крепок и нерушим. Другие горячо протестовали, приводя всякие доводы. Чехов молчал — и вдруг тихо спросил: «А ваше мнение?» Я сказала: «Надо знать, стоит ли?» — «Не понимаю. Как стоит ли?» — «Стоит ли новое чувство тех жертв?.. Ведь непременно должны быть жертвы. Прежде всего — дети. Надо думать о жертвах, а не о себе. К себе не надо жалости. Тогда ясно: стоит или не стоит».
Позже, гораздо позже, я вспомнила этот разговор и могла предположить, что он имел большое значение. Тогда Антон Павлович и сказал мне:
— У вас непрописная нравственность... Это много.
Но разве этого было достаточно, чтобы он мог любить? Он!
Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил брелок, но не отозвался ничем, даже переписка наша прекратилась. Надо было жить без него «.
(Курсив мой. И. Б.)
* * * * *
На маскарад — а он описан прекрасно, — сделало бы честь и большому писателю, — Авилова приехала с братом Алексеем. Мне кажется, что тот знал, что на маскараде будет Чехов, но скрыл это от сестры.
— Как я рада тебя видеть, — сказала, подойдя к Чехову, измененным голосом Авилова.
— Ты не знаешь меня, маска, — ответил он, пристально оглядев ее.
От волнения и неожиданности она дрожала. Тогда, ни слова не говоря, Чехов взял ее под руку и повел по залу, потом, боясь, что ее узнает Немирович-Данченко и другие, предложил пойти в ложу.
— А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!
Она вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.
— Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, — не отвечая на вопрос, сообщил он.
— Знаю, «Чайка».
— «Чайка». Ты будешь на первом представлении?
— Непременно.
— Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только очень внимательна. Не забудь.
Он опять взял ее руку и прижал к себе.
— На что ты ответишь?
— На многое. Но следи и запомни.
Они вошли в пустую аванложу, на столе стояли бутылки шампанского и бокалы.
— Это ложа Суворина, — сказал Чехов, — сядем. Чокнемся.
Он стал наливать шампанское.
— Не понимаю, — сказала Авилова, — ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты не знаешь, кто я.
— Ты поймешь. Сядь пей, пожалуйста.
— Жарко!
Она подошла к зеркалу.
— Хочешь попудриться. Я отвернусь: сними маску — и Чехов сел к Авиловой спиной.
Она следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, но она маски не сняла.
Потом они сидели рядом, пили.
Все написано очаровательно. Когда они вернулись в зал, где двигалась и шумела какая-то сказочная или кошмарная толпа и над всем гудел непрерывно оркестр, а голова у нее слегка кружилась, сердце то замирало, то билось усиленно, она глядя ему в лицо говорила:
— Я тебя любила. Тебя, тебя...
— Кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. А когда я видела тебя, я не могла наглядеться. Это было такое счастье, что его трудно было выносить. Ты не веришь мне? Дорогой мой!..
* * * * *
И дальше:
— Но ты не кончила рассказывать свой роман, — сказал Чехов. — Я слушаю.
— Роман скучный, а конец печальный.
— Конец печальный?
— Я же тебе сказала, что не знаю, любила ли я действительно. Разве это значит любить, если только борешься, гонишь эту любовь, прислушиваешься к себе с постоянной надеждой, кажется, выздоравливаю, кажется, я наконец победила. Разве это любовь?
— Не было бы любви, не было бы и борьбы, — быстро сказал он.
— Ах! Значить ты мне веришь!
— Я не знаю тебя, маска.
Он взял ее под руку и встал.
— Тут много любопытных глаз, — сказал он. — Ты не хочешь еще вина? Я хочу.
Они опять поднялись в ложу и вошли в нее, после того как Чехов убедился, что она пуста.
* * * * *
И вот прочитав исповедь Авиловой, (все то, что я привожу в выдержках), советский биограф Котов в предисловии к сборнику заявляет, что в отношении Чехова к Авиловой главным образом проявляется его интерес к ней, как к писательнице, которая могла бы выступить с темой о зависимом положении женщин. А эмигрантские литературоведы, Бог им судья, те просто даже не обратили внимание на воспоминания Авиловой.
* * * * *
Что же услышала Лидия Алексеевна в театре?
«Очень трудно, — пишет она, — описать то чувство, с которым я смотрела и слушала.
Но вот... вышла Нина, чтобы проститься с Тригориным. Она протянула ему медальон и объяснила: «Я приказала вырезать ваши инициалы, а с этой стороны, название вашей книги».
«Какой прелестный подарок!» — сказал Тригорин и поцеловал медальон.
Нина ушла... а Тригорин, разглядывая, перевернул медальон и прочел «страница 121, строки 11 и 12». Два раза повторил он эти цифры и спросил вошедшую Аркадину:
— Есть ли мои книги в этом доме?
И уже с книгой в руках он повторил: «страница 121, строки 11 и 12». А когда нашел, прочел тихо, но внятно: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». | 
