«Без преувеличенных надежд и без преувеличенных отчаяний входим мы в новоедесятилетие...» — отмечал историческую веху лондонский «Колокол».
На Полицейской улице, в доме Гнутова, в семье таганрогского купца третьей гильдии Павла Егоровича Чехова родился мальчик, нареченный Антонием.
Название улицы и фамилии домовладельца кажутся нарочно выдуманными или почерпнутыми у Щедрина, либо Некрасова (кстати, единственная в городе газета тоже именуется «Полицейским листком»).
В России последний год доживает крепостное право. Но политическое бесправие надолго переживет его.
«Да дайте же хоть одному поколению, пресловутые просветители, воспитаться человечески, глядя всему в глаза, безбоязненно говоря свою мысль, открыто рукоплеская, открыто собираясь...» — пишет Искандер-Герцен в «Колоколе».
Но даже сорок лет спустя, в марте 1901 года, уже незадолго до своей смерти, Антоний — Антон Павлович Чехов — напишет жене: «Получаю письма из Питера и из Москвы, довольно зловещие, читаю с отвращением газеты».
Речь идет о подавлении студенческих волнений, снова — в который раз! — вызванных тем, что «пресловутые просветители» не дают молодежи «воспитаться по-человечески, глядя всему в глаза..., открыто собираясь...»
Трудно съехать с Полицейской улицы! Трудно Гнутову разогнуться, как городу Глупову сделаться Умновым, о чем мечтал Щедрин,— особенно если его «учат» совершенно диковинным образом.
В год рождения Чехова «Колокол» поведал трагическую историю: «В 1849 году крестьяне бывшего Аракчеевского имения, в Новгородской губернии косили сено невдалеке от железной дороги. При работниках был пятнадцатилетний мальчик Василий Серков... из деревни Хотилово. Он, гуляя, подошел к самой дороге и видел, как перед ним промчался поезд. „Сем-ка,— подумал он,— что-то будет, как наложить камней на чугунную колею? опрокинутся ли эти большие телеги, или нет“. Сглупа подумал, да сейчас же и за дело: носит камни и кладет их на рельсы. Солдат придорожный застал его на этом...»
С тех пор «преступник» провел одиннадцать лет в заключении и на каторге!
Пройдет еще тридцать лет, и Чехов напишет своего «Злоумышленника», где Денису Григорьеву, «маленькому, чрезвычайно тощему мужичонке» в латаных портах, видимо, будет уготована судьба мальчика Серкова.
Но вернемся в Таганрог. В пору поступления Антона Чехова в гимназию мы застаем его семью на очередном новоселье — на углу Монастырской улицы и Ярмарочного переулка. «Есть что-то поистине символическое в одном только названии тех улиц, на которых жила когда-то семья Чеховых...» — заметил как-то исследователь жизни и творчества писателя В. Т. Романенко.
Монастырско-ярмарочным был в значительной мере склад чеховского семейного быта, дух детства мальчика, его братьев и сестры. Почти десять лет пели Антон, Александр и Николай в церковном хоре, организованном Павлом Егоровичем. «...Когда, бывало,— припомнит писатель впоследствии,— я и два моих брата среди церкви пели трио „Да исправится“ или же „Архангельский глас“, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».
Мало радости было и от долгих часов, проведенных в отцовской лавке.
«В ней он,— писал об Антоне старший брат Александр,— с грехом пополам, учил и недоучивал уроки, в ней переживал зимние морозы и коченел, и в ней же тоскливо, как узник в четырех стенах, должен был проводить золотые дни гимназических каникул».
Поразительным стилистическим единством отличаются воспоминания о «золотом детстве» не только братьев Чеховых, но и их земляков и современников!
«Таганрогская гимназия,— читаем у писателя В. Г. Тана (Богораза),— в сущности представляла арестантские роты особого рода. То был исправительный батальон, только с заменою палок и розог греческими и латинскими экстемпоралями».
«Маленькие каторжники», «узник», «арестантские роты»... Не надо думать, что это специально таганрогский местный колорит. Вспомним негодование «Колокола» на то, что правительству «хочется, чтобы студенты были похожи на солдат в арестантских ротах».
В пору же чеховского учения гимназии подвергались печально знаменитой реформе министра народного просвещения графа Д. А. Толстого. Порожденная стремлением всячески сузить число образованных выходцев из народа, она была уподоблена современниками избиению вифлеемских младенцев при царе Ироде.
Сохранилась фотография мужской таганрогской гимназии: безлюдный коридор, куда выходят двери с проделанными в них круглыми окошками, дабы классные надзиратели могли наблюдать за поведением учеников, как смотрят за заключенными сквозь «глазок» тюремной камеры.
Так и кажется, что по коридору сейчас мелькнет серая тень «человека в футляре», Беликова.
И так же, как таганрогская гимназия не являлась исключением в системе народного образования, так и вся последняя естественно входила в мрачный ансамбль реакционной правительственной политики вообще.
Если, по выражению В. Г. Короленко, Д. А. Толстой в качестве министра народного просвещения «заботился, чтобы умственные интересы в гимназической среде не били ключом, а смиренно и анемично журчали в русле казенных программ», то, став вскоре после убийства народовольцами Александра II министром внутренних дел, он, естественно, не мог вести себя иначе и по отношению к умственным интересам всего общества в целом.
И окончание Чеховым гимназии в 1879 году и завершение им университетского обучения в Москве пять лет спустя совпадают со своеобразными пиками реакции.
Приезд Чехова в Москву в 1879 году — это еще один переезд на «Полицейскую улицу», какой стала вся Россия после покушения на царя.
Как ни далека была семья Чеховых, к тому времени разорившаяся и преследуемая кредиторами, от всякой политики, но волна репрессий задевала уже и кое-кого из их новых московских знакомых: так, приятель Николая Чехова по Училищу живописи, ваяния и зодчества, будущий знаменитый художник И. И. Левитан на некоторое время подвергся административному выселению из Москвы.
А 1883—1884 годы оказались временем жесточайших гонений на печать, апогеем которых стало закрытие ведущего органа демократической прессы — журнала «Отечественные записки», возглавлявшегося Салтыковым-Щедриным.
Сам Чехов редко и скупо касался истории и обстоятельств своего формирования как личности, как литератора.
«У меня болезнь: автобиографофобия,— писал он в 1899 году.— Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче — писать для печати — для меня это истинное мучение». | 
[1]