Тем понятнее стремление исследователей максимально использовать любую его «обмолвку» такого рода. Недаром почти всю литературу о писателе обошло следующее высказывание в письме к А. С. Суворину:
«Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сечёный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества,— напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба, как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Предлагаемый сюжет столько раз пересекается с реальной биографией самого Чехова, что вполне естественно возникает искушение полностью отождествить их. «Окидывая взглядом свой жизненный путь, свою духовную биографию, Чехов „подсказывает“ Суворину более чем тему произведения»,— пишет, например, И. Гуревич. «Чехов предлагал Суворину написать рассказ о нем — Чехове»,— утверждал Л. Малюгин. Того же мнения был и К. И. Чуковский.
Однако даже в пору наибольшей близости с Сувориным у Чехова вряд ли было стремление к безоглядной искренности такого рода, к откровенному и достаточно простодушному предоставлению своих, глубоко личных переживаний в качестве литературного материала.
Вполне допустимо предположение несколько иного свойства.
Напомню, что приведенное высказывание содержится в письме, где по поводу чеховской пьесы «Иванов» говорится:
«Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях...»
Думается, что и в мимоходом набросанном сюжете есть подобное «суммирование» — обобщение не только личного опыта, но и других таких типических ситуаций — вплоть, вероятно, по мысли Чехова, до опыта самого адресата письма!
Ведь для Чехова его корреспондент в это время — человек весьма близкого происхождения и в чем-то схожей биографии. Точнее сказать: и в суворинской биографии, по мысли автора письма, есть точки пересечения с изложенным сюжетом. Иначе делать предложение написать подобный рассказ именно Суворину было бы как-то бессмысленно, риторично (и Можно даже, чего доброго, подумать, будто Чехов имел в виду скорее интересы своих будущих биографов, чем логику обыденной переписки!).
Перед нами канва сюжета или жизни, но именно канва, весьма отвлеченная от реальных, конкретно-исторических обстоятельств, в которых в действительности такие «сюжеты» осуществлялись.
И не лишено основания фантастическое предположение, что, узнай Чехов о сугубо биографической Трактовке его письма к Суворину, он так же возмутился бы этим, как возмущался прямолинейным отождествлением героев его «Попрыгуньи» с реально существовавшими людьми.
Почему Чехов стал врачом?
Его биографы порой объясняют это наивным пожеланием матери: «...и непременно по медицинскому факультету иди, уважь меня, самое лучшее занятие...»
Однако тут мы, пожалуй, едва ли не впервые сталкиваемся с тем подводным течением жизни писателя, которое, несомненно, существовало, ибо именно оно и сделало Чехова Чеховым, но которое не всегда улавливается нами в силу определенного свойства характера Антона Павловича — то ли деликатности, то ли своеобразного принципа «экономии сил», побуждавшего его уклоняться от напрасных словопрений, «выяснения отношений» и прочего.
«...выбрал медицинский факультет не помню по каким соображениям, но в выборе потом не раскаялся»,— писал в конце жизни сам «автобиографофоб».
И здесь вспоминается один разговор из пьесы «Три сестры»:
«Маша. ...Вы любили мою мать?
Чебутыкин. Очень.
Маша. А она вас?
Чебутыкин. (После паузы). Этого я уже не помню».
Ясно, что старый доктор целомудренно оберегает свою тайну, может быть, самое дорогое, что у него было в жизни.
И так же, как невозможно принять его слова всерьез, трудно поверить и в забывчивость Чехова насчет причин, побудивших его принять важное жизненное решение.
В интересной, но, к сожалению, оборванной смертью автора — Л. Малюгина, биографии Чехова, выбор, сделанный им, объясняется неуверенностью юноши в своих литературных способностях, усугубленной пренебрежительными отзывами старших братьев о его пробах пера и взглядах на искусство.
«Что оставалось Чехову — только послушаться родителей и выбрать практичный медицинский факультет»,— заключает биограф.
Впоследствии Чехов любил шутить, что медицина — его законная жена, а литература — любовница. Но следует ли из этого, что его «брак» был, «браком по расчету»? И что вся его дальнейшая, довольно долгая преданность «жене» есть следствие простой добропорядочности и осуществление принципа «стерпится — слюбится»?
Нет ли, напротив, в его выборе такого же волевого, хотя и скромного по форме, поступка, каким явится впоследствии, например, его решение ехать на Сахалин?
Как известно, Чехов не любил слова «идеал», находя в нем нечто «мармеладное». Но сами-то идеалы у него были, сколько бы он впоследствии ни называл себя «индифферентистом».
Любопытно, что несколько лет спустя, в 1889 году, прочитав книгу своего университетского профессора Захарьина, Антон Павлович писал о ней: «Нет той музыки, какую я слышал, когда был студентом».
По мнению самого автора этих слов, причина в том, что «талантливые педагоги и ораторы не всегда могут быть сносными писателями». Думается, однако, что «музыка», о которой идет речь, звучала не только в речах профессора, но и в душе слушавшего его лекции студента.
Когда умер знаменитый путешественник Пржевальский, Чехов написал: «Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно». |
