|
«Ионыч» был воспринят в одном ряду с рассказом «Человек в футляре», и даже фразеология критических отзывов об «Ионыче» говорит о том, что в этом рассказе критики увидели прежде всего изображение «холодного формализма», «мертвой обстановки, в которой приходится жить современному человеку»; «Люди как бы забываются в кругу формально усвоенных ими понятий <...> Жизнь по шаблонам парализует ум, чувство и волю...» (Мих. Столяров. Новейшие русские новеллисты. Гаршин. Короленко. Чехов. Горький. Киев — Петербург — Харьков, 1901, стр. 46 и 58).
«Власть жизненного футляра очерчена здесь художником сильно, сжато и красиво...», — писал об «Ионыче» Волжский («Очерки о Чехове», стр. 88). «Типичность чеховской картины невольно наводит читателя на размышление, сколько еще таких Ионычей выбрасывает лаборатория провинциальной российской обывательщины. „Беликова похоронили, а сколько таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!“ — говорит в конце своего рассказа о человеке в футляре Буркин; подобное же заключение напрашивается по прочтении „Ионыча“. Здесь Чехов дал широчайшее обобщение российской обывательской жизни» (там же). Волжский, правда, отмечал, что «главный интерес рассказа» заключается в «психологическом процессе формирования молодого, здорового, неглупого врача Старцева в безличного обывателя» (стр. 87), но самый этот процесс автор, в сущности, обошел вниманием.
Д. Н. Овсянико-Куликовский подверг углубленному рассмотрению процесс «постепенного очерствения души молодого врача» (Д. Н. Овсянико-Куликовский. Наши писатели. (Литературно-критические очерки и характеристики). I. А. П. Чехов. — «Журнал для всех», 1899, №№ 2—3). «Ионыч» — отнюдь не рассказ «на старую, избитую тему о том, как „среда заедает свежего человека“» (№ 3, стлб. 259). Благодаря природному уму Старцев понимает заурядность и пошлость окружающей обстановки и обывателей города, но он и сам не выключен из «рутины, которая ему так ненавистна в других» (№ 3, стлб. 266).
Основой пессимизма Чехова, по мнению Овсянико-Куликовского, служит «унылое и безотрадное чувство, вызываемое в художнике созерцанием всего, что есть в натуре человеческой заурядного, пошлого, рутинного» (№ 3, стлб. 263). Этот пессимизм исходит отнюдь не из отрицания возможностей совершенствования отдельного человека и общества в целом, напротив, он основан «на глубокой вере в возможность безграничного прогресса человечества», но «главным препятствием, задерживающим наступление лучшего будущего, является нормальный человек, который не хорош и не дурен, не добр и не зол, не умен и не глуп, не вырождается и не совершенствуется, не опускается ниже нормы, но и не способен хоть чуточку подняться выше ее» (№ 3, стлб. 264).
«Ионыч» послужил Овсянико-Куликовскому примером для демонстрации того свойства, которое исследователь обозначил как «односторонность», в отличие от «разносторонности» таких художников, как Шекспир, Пушкин, Тургенев. Чехов, по его мнению, производит «художественный опыт», эксперимент: «он выделяет из хаоса явлений, представляемых действительностью, известный элемент и следит за его выражением, его развитием в разных натурах»; внимание Чехова направлено к изучению «явлений, в действительности затененных или уравновешенных многими другими» (№ 2, стлб. 136—137) — иначе было бы трудно отделить их от потока ежедневной жизни.
Овсянико-Куликовский обратил внимание на характерное, по его мнению, качество чеховской поэтики — особую обнаженность приемов творчества: «Чехов не боится рисковать <...> Смелость в употреблении опасных художественных приемов, давно уже скомпрометированных и опошленных, и вместе с тем необыкновенное умение их обезвреживать и пользоваться ими для достижения художественных целей — вот что ярко отличает манеру Чехова и заставляет нас удивляться оригинальности и силе его дарования» (№ 3, стлб. 261).
Первый из этих приемов состоит в том, что, «хотя провинциальная жизнь и не изображена в рассказе, ее присутствие там явственно чувствуется читателем», благодаря тому что показана семья Туркиных, аттестованная как самая талантливая в городе. Другой прием, примененный «для того, чтобы осветить жизнь города и умственный уровень его обывателей, не рисуя их <...> состоит в том, что автор просто указывает нам, как стал относиться к местному обществу доктор Старцев, после того, как он уже прожил в городе несколько лет <...> В результате у нас складывается весьма невыгодное для местного, так называемого „интеллигентного“ общества представление о нем <...> На этом нашем представлении, которое нам подсказано, можно даже сказать — навязано автором, и основано освещение внутренней жизни общества города С., сделанное так, что самый-то освещаемый предмет за этим освещением и не виден» (№ 3, стлб. 262). Указана, таким образом, одна из существенных черт чеховской поэтики — средство косвенной оценки изображаемого явления. В статье рассмотрена также композиция рассказа «Ионыч», его «прозрачное» построение; истолкована сцена на кладбище и выяснена ее функция в развитии сюжета рассказа — «эти поэтические строки имеют огромное художественное значение в целом, образуя в нем как бы поворотный пункт» (№ 3, стлб. 270).
При жизни Чехова рассказ был переведен на немецкий и сербскохорватский языки.
[1] Когда еще я не пил слез из чаши бытия... — Строка из романса М. Л. Яковлева на слова «Элегии» А. Дельвига.
[2] Умри, Денис, лучше не напишешь — Оценка, будто бы данная князем Г. А. Потемкиным после первого представления «Недоросля» Д. И. Фонвизина. Печатно приведена впервые в «Русском вестнике» (1808, № 8, стр. 264), затем неоднократно повторялась в литературе о Фонвизине и стала ходячим анекдотом. Чеховская редакция фразы всего ближе к приведенной в книге П. А. Арапова «Летопись русского театра»: «Умри, Денис! Или не пиши больше, лучше не напишешь» (СПб., 1861, стр. 210). См. об этом в статье о Фонвизине Г. А. Гуковского в кн.: История русской литературы. Т. IV. Ч. 2. М. — Л., 1947, стр. 178—180, и в статье В. Б. Катаева «„Умри, Денис, лучше не напишешь“. Из истории афоризма» («Русская речь», 1969, март — апрель, стр. 23—29).
[3] Твой голос для меня, и ласковый, и томный... — Начальная перефразированная строка романса А. Г. Рубинштейна «Ночь» на слова Пушкина — «Мой голос для тебя и ласковый и томный...»
[4] «Грядет час в онь же...» — Евангелие от Иоанна, гл. 5, ст. 28.
[5] ...что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни ~ «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» — Приведено в воспоминаниях о Чехове А. С. Яковлева, относящихся ко времени пребывания его в Москве осенью 1900 г. (Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М., Изд-во АН СССР, 1960, т. 68, стр. 601). |
