|
(Кое-что пасхальное)
Передняя. В углу ломберный столик. На столике лист серой казенной бумаги, чернильница с пером и песочница. Из угла в угол шагает швейцар, алчущий и жаждущий. На сытом рыле его написано корыстолюбие, в карманах позванивают плоды лихоимства. В десять часов начинает вползать с улицы в переднюю маленький человек, или, как изволит называть его —ство, «субъект». Субъект вползает, подходит на цыпочках к столу, робко берет в дрожащую руку перо и выводит на сером листе свою негромкую фамилию. Выводит он долго, с чувством, с толком, точно чистописанию учится... Набирает чернил на перо чуть-чуть, немножечко, раз пять: капнуть боится. Сделай он кляксу и... всё погибло! (Был однажды такой случай... Впрочем, некогда...) Росчерка он не подмахивает: ни-ни... И «ер» вырисовывает. Кончив чистописание, он долго глядит на свою каллиграфию, ищет ошибки и, не найдя таковой, вытирает на лбу пот.
— Христос воскрес! — обращается он к швейцару.
Нафабренные усы приходят в троекратное соприкосновение с колючими усами... Раздаются звуки поцелуя, и в карман цербера с приятным звоном падает новая «малая толика». За первым субъектом вползает другой, за этим третий... и так до часу. Лист со всех сторон покрывается подписями. В четвертом часу цербер несет его в апартаменты. Старичок берет его в руки и начинает считать.
— Все... Но, однако, что это значит? Пс! Тут, эээ... я не вижу ни одного знакомого почерка! Тут один чей-то почерк! Какой-то каллиграф писал! Наняли каллиграфа, тот и подписался за них! Хороши, нечего сказать! Трудно им было самим прийти и поздравить! А-ах! Что я им худого сделал? За что они меня так не уважают? (Пауза.) Эээ... Максим! Поезжай, братец, к экзекутору и т. д. ...
***
Одиннадцать часов. Молодой человек с кокардой на дне фуражки вспотел, тяжело дышит, красен... Он взбирается по бесконечной лестнице на пятый этаж... Взобравшись, он с остервенением дергает за звонок. Ему отворяет молодая женщина.
— Ваш Иван Капитоныч дома? — спрашивает молодой человек, задыхаясь от усталости. — Ох! Скажите ему, чтобы он как можно скорей бежал к его —ству опять расписываться! Украли тот лист! Ох... Нужно теперь новый лист... Скорей!!
— Кто же это украл? Кому он нужен?
— Его чертовка... эта... фффф... Его экономка стянула! Бумагу собирает, на пуды продает... Сквалыжная баба, чтоб ей ни дна ни покрышки! Однако мне к восьмерым еще бежать нужно... Прощайте!
***
Еще передняя... Стол и лист. В углу на табурете сидит швейцар, старый, как «Сын отечества»[1], и худой, как щепка... В одиннадцать часов открывается дверь из апартаментов. Высовывается лысая голова.
— Что, еще никого не было, Ефимушка? — спрашивает голова.
— Никого-с, ваше —ство...
В первом часу высовывается та же голова.
— Что, еще никого не было, Ефимушка?
— Ни единой души, ваше —ство!
— Гм... Ишь ты... Гм...
Во втором часу — то же, в третьем — то же... В четвертом из апартаментов высовывается всё туловище, с ногами и руками. Старичок подходит к столику и долго глядит на пустой лист. На лице его написана великая скорбь.
— Гм... не то, что в прошлые годы, Ефимушка! — говорит он, вздыхая. — Так... Гм... И на лбу, значит, роковые слова: «В отставке»!!! У Некрасова, кажется, так...[2] Чтоб моя старуха не смеялась надо мной, давай хоть мы распишемся за них!.. Бери перо...
Примечания
Впервые — «Осколки», 1883, № 16, 16 апреля (ценз. разр. 15 апреля), стр. 5—6. Подпись: Человек без селезенки.
[1] ...старый, как «Сын отечества»... — Журнал «Сын отечества» выходил в Москве с 1812 г.
[2] И на лбу, значит, роковые слова ~ У Некрасова, кажется, так... — Имеется в виду стихотворение Н. А. Некрасова «Убогая и нарядная». Эта цитата (в более полном виде) у Чехова встречается также в пьесе «Безотцовщина» (д. 2, карт. 2, явл. VIII), в рассказе «Либеральный душка» и в «Осколках московской жизни» (1883). |
