В общих работах, появившихся уже после выхода марксовского издания Чехова, в 1900-х годах, критика по-прежнему отрицала художественную силу и высокую содержательность «Степи». Г. Качерец, например, писал о равнодушии Чехова к своим персонажам: «Обо всех, обо всем он говорит одним и тем же неторопливым одноцветным тоном, никогда не волнуясь и никогда не спеша» (Г. Качерец. Чехов. Опыт. М., 1902, стр. 19). Евг. Ляцкий в большом этюде «А. П. Чехов и его рассказы» главными художественными недостатками Чехова объявил «крайнюю сухость, почти протоколизм изложения и полное отсутствие жизненной типичности в изображениях фигур». Он писал о преобладании в «Степи» «описательного элемента над драматическим и субъективно-лирическим». К художественным промахам повести Ляцкий отнес недостаточную разработку психологии Егорушки: Чехов «посвятит два-три штриха Егорушке и затем сольет его со степью, с загорелыми холмами, с знойным небом, с полетом коршуна <...> Течение мыслей Егорушки, детский мирок последнего так и не раскрывается перед читателем — так, как он мог бы раскрыться под пером Тургенева или г. Короленки» («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 140—142.)
Среди современников Чехова подлинными ценителями его первой большой повести оказались выдающиеся писатели тех лет.
Плещеев в письме к Чехову от 10 марта 1888 г. рассказывал о впечатлении, какое произвела «Степь» на В. М. Гаршина: «Гартяин от нее без ума. Два раза подряд прочел. В одном доме заставили меня вслух прочесть эпизод, где рассказывает историю своей женитьбы мужик, влюбленный в жену. Находятся, впрочем, господа, которые не одобряют... Про одного такого рассказывал Гаршин и глубоко возмущался... потому что это было явно из зависти» (ЛН, т. 68, стр. 312).
Отзыв Гаршина о «Степи» записал В. А. Фаусек: «„Я пришел сообщить тебе замечательную новость <...> В России появился новый первоклассный писатель“. Он познакомился с рассказами г-на Чехова с тех пор, как они стали появляться в „Новом времени“ и высоко оценил его талант. „Степь“ он прочитал накануне, и она произвела на него чрезвычайное впечатление. На него, любителя и поклонника русского юга, пахнуло широким дыханием летней степной природы <...> Чехов как будто воскресил его. „У меня точно нарыв прорвался, — говорил он, — и я чувствую себя хорошо, как давно не чувствовал“» (В. Фаусек. Памяти Всеволода Михайловича Гаршина. — В сб.: Памяти В. М. Гаршина. СПб., 1889, стр. 119—120).
Об отношении Гаршина к «Степи» и чеховским рассказам вспоминал И. Е. Репин: «Он читал нам вслух только что появившуюся тогда, я сказал бы, „сюиту“ Чехова „Степь“ <...> Гаршин <...> отстаивал красоты Чехова, говорил, что таких перлов языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе» (И. Е. Репин. Далекое близкое. М., 1964, стр. 362).
В передаче Плещеева сохранился отзыв М. Е. Салтыкова-Щедрина о «Степи». 6 апреля 1888 г. Плещеев писал своему сыну А. А. Плещееву: «Я сегодня был у Салтыкова. Он редко кого хвалит из новых писателей. Но о „Степи“ Чехова сказал, что „это прекрасно“ и видит в нем действительный талант» (ЦГАЛИ, ф. 378, оп. 1, ед. хр. 46; опубл.: ЛН, т. 68, стр. 295). Это мнение Салтыкова-Щедрина 8 апреля 1888 г. А. А. Плещеев сообщил Чехову (ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 312).
В ряду критических отзывов об идейном замысле и художественном своеобразии «Степи» особенно серьезными, спокойными и глубокими были суждения Короленко. Несмотря на целый ряд творческих расхождений, Чехов и Короленко стояли друг к другу гораздо ближе, чем это представлялось тогдашней критике. В статье, посвященной памяти Чехова (1904), Короленко писал: «...его тогдашняя „свобода от партий“, казалось мне, имеет свою хорошую сторону. Русская жизнь закончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившийся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого „пересмотра“, чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий. И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом» (Чехов в воспоминаниях, стр. 137—138). Хорошим комментарием к этому суждению является письмо Короленко Михайловскому от 31 декабря 1887 — 1 января 1888 г.: «Мы теперь уже изверились в героев, которые (как мифический Атлас — небо) двигали на своих плечах „артели“ (в 60-х) и „общину“ в 70-х годах. Тогда мы все искали „героя“, и господа Омулевские и Засодимские нам этих героев давали. К сожалению, герои оказывались все „аплике“, не настоящие, головные. Теперь поэтому мы прежде всего ищем уже не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя бы и непохвального, но зато непосредственного (в этом и есть сила, например, Чехова)» (В. Г. Короленко. Собр. соч. в десяти томах, т. 10. М., 1956, стр. 81—82).
О художественном своеобразии «Степи» Короленко писал: «Некоторые критики отмечали, что „Степь“ — это как бы несколько маленьких картинок, вставленных в одну большую раму. Несомненно, однако, что эта большая рама заполнена одним и очень выдержанным настроением. Читатель как будто сам ощущает веяние свободного и могучего степного ветра, насыщенного ароматом цветов, сам следит за сверканием в воздухе степном бабочки и за мечтательно-тяжелым полетом одинокой и хищной птицы, а все фигуры, нарисованные на этом фоне, тоже проникнуты оригинальным степным колоритом» (Чехов в воспоминаниях, стр. 141). Короленко прочитал «Степь» одним из первых, в рукописи, и его мнение было известно Чехову уже в 1888 году (например, из письма Плещеева от 8 февраля). По свидетельству Ф. Д. Батюшкова, «Короленко придавал ей („Степи“) символическое значение для целой полосы русской жизни того времени — унылой в своей безбрежности именно как степь» (Ф. Д. Батюшков. Антон Павлович Чехов. — В кн.: История русской литературы XIX в. под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского, т. V. М., 1910, стр. 197).
Известно суждение о «Степи» Л. Н. Толстого, относящееся к 1903 году. Х. Н. Абрикосов писал из Ясной Поляны своему отцу Н. А. Абрикосову 27 января 1903 г., что Толстой «назвал четыре вещи Чехова, которые он хвалит: „Детвора“, „Тоска“, „Степь“ и „Душечка“» («Летописи Государственного литературного музея», кн. 12, М., 1948, стр. 441).
При жизни Чехова повесть была переведена на шведский язык.
[1] клуня — на юге России так называется рига, т. е. постройка для сушки и хранения зерна.
[2] лобанчик — золотой червонец.
[3] шибеница — на юге России название виселицы, дыбы.
[4] Петр Могила (1596—1647), киевский митрополит, много заботившийся о просвещении, в частности — о Киевобратской (Могилянской) школе.
[5] ...духов с того света вызывать, как Саул... — Подразумевается библейская легенда о царе Сауле: дух отца Самуила предсказал Саулу конец его царствования (Библия, I-я книга царств, гл. 28).
[6] Василий Великий (ок. 330—379), христианский церковный деятель.
[7] Нестор (годы рожд. и смерти неизвестны), древнерусский историк и публицист, по-видимому, монах Киево-Печерского монастыря с 70-х гг. XI века, автор «Чтения о житии... Бориса и Глеба» и «Жития... Феодосия». Многие ученые считают, что Нестор был одним из составителей «Повести временных лет». |