|
А. И. Сумбатов (Южин) в мае 1897 г. писал: «Ты себе — пожалуй — представить не можешь, что ты мне доставил своими „Мужиками“. Я не народник ни в старом, ни в новом смысле. С точки зрения „убеждений“ держусь, по чистой совести, того взгляда, что народу надо помочь научиться, как выбиться из его страшной нужды. Работая большей частью в стороне от непосредственного касательства к нему, я не могу и много мудрствовать по его поводу, а, грешным делом, слияние с ним считаю настолько невозможным, насколько и восприятие его „умственных горизонтов“. — Может быть, они и глубоки и таинственны, и скрывают в своих нутрах обновление и спасение — я не могу в это верить, как не могу верить в рай за вериги и в ад за карточную игру. Но твои „Мужики“ — величайшее произведение в целом мире за многие последние годы, по крайней мере для русского человека». Перед «Мужиками», по словам Южина, бледнеет впечатление от двух сильнейших, по его оценке, произведений последних 20 лет: «Без догмата» Г. Сенкевича и «Слепой музыкант» В. Г. Короленко. «Удивительно высок, — продолжал Южин, — и целен твой талант в „Мужиках“. Ни одной слезливой, ни одной тенденциозной ноты. И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного, шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа. Понимаешь ли ты меня, что я этим хочу сказать? Я чувствую в „Мужиках“, какая погода в тот или другой день действия, где стоит солнце, как сходит спуск к реке. Я все вижу без описаний, а фрак вернувшегося „в народ“ лакея я вижу со всеми швами, как вижу бесповоротную гибель всех его, Чикильдеева, светлых надежд на жизнь в палатах Славянского Базара. Я никогда не плачу: когда он надел и затем уложил фрак, я дальше долго не мог читать» (Записки ГБЛ, вып. VIII, стр. 62).
Профессор-экономист И. И. Иванюков послал свой отзыв автору в Ниццу 10 октября 1897 г.: «Ваша последняя вещь „Мужики“ произвела сильное впечатление не только в культурных центрах, но и в таком тихом уголке, как Калуга. Ее читали, обсуждали, по поводу ее много спорили. Впечатление от нее было ошеломляющее, как „обухом по голове“» (ГБЛ).
К октябрю-ноябрю 1897 г. относятся записи о «Мужиках» М. М. Ковалевского, который встречался в то время с Чеховым и Ницце: «„Мужики“ Чехова, быть может, самая глубокая из разработанных им тем. Это — критика нашего народнического понимания желательных порядков русской деревни. Я не удивляюсь тому, что критики „Русского богатства“ напали на них с озлоблением. Они метили не в бровь, а прямо в глаз» (Летопись, стр. 485—486).
3
Критические отзывы о повести стали появляться спустя несколько дней после выхода апрельской книжки «Русской мысли».
В. П. Буренин на полуслове прервал разбор очередного романа П. Д. Боборыкина, который показался «бессодержательным, сочиненным вздором» рядом с «серьезной и глубокой правдой» нового рассказа Чехова. В небольшом чеховском рассказе, отмечал критик, «нарисована жизнь с такою художественною простотою, что хотя бы самому Л. Толстому впору». Темная и голодная жизнь деревни Чеховым показана «без всякого желания наполнить душу читателей скорбными ощущениями. Но когда читатель доберется до последней страницы рассказа, <...> ему становится жутко и больно» (В. Буренин. Критические очерки. «Новое время», 1897, № 7587, 11 апреля).
«Новое время» вновь обратилось к рассказу в статье Фингала (И. Н. Потапенко), который, предвидя вокруг «Мужиков» борьбу «оскорбленных теорий», возражал против предвзятого подхода к произведению искусства. «Маленький очерк» Чехова Потапенко объявил «лучшим из всего, что появилось за последние годы в нашей литературе». В отличие от Л. Толстого, который в «Хозяине и работнике» «не просто рассказывает», а выступает как проповедник и «требует верить по-своему», у Чехова — «правда жизни» и «чувство художественной свободы», «страшная картина деревенской бедности, темноты, беспомощности, но это только картина. Автор не предлагает вам никакого обязательного вывода. Вы сделаете его сами, сообразно вашему миросозерцанию и настроению», — писал критик.
Изображение деревни в рассказе Чехова Потапенко обращал против «старых сказок» народничества о «простоте» деревенской жизни и о том, будто «интеллигенту» надо бежать в деревню, «чтобы научиться там истинной житейской мудрости, истинно мудрому пониманию глубокого смысла жизни...» — «Прочитайте „Мужиков“ Ан. Чехова и вы в миллионный раз убедитесь, что в деревню идти надо, но не затем, чтобы учиться, а чтобы учить...» (Фингал. О критиках и мужиках. — «Новое время», 1897, № 7594, 20 апреля).
В московских «Русских ведомостях» И. Н. Игнатов (подпись: И—т) писал: «Так, как деревня описывается г. Чеховым, исхода никакого не предвидится, и по мрачности и безнадежности рассказ его далеко оставляет за собой „Власть тьмы“. <...> В рассказе г. Чехова нет преступлений, нет ужаса в экстраординарности дел и поступков действующих лиц; главный ужас и заключается в том, что все описываемое ординарно, обыденно и страшно». Критик сравнивал Чехова и с Гл. Успенским, который так же правдиво изобразил «власть земли», но остался при этом оптимистом («„Мужики“, рассказ А. П. Чехова». — «Русские ведомости», 1897, № 106, 19 апреля).
«Что-то толстовское» отмечал в «Мужиках» И. И. Ясинский, подчеркнув при этом самобытность Чехова, рассказ которого заставляет задуматься и ужаснуться (Я. Чеховские «Мужики». — «Биржевые ведомости», 1897, № 119, 3 мая).
В журнальной критике одним из первых о «Мужиках» отозвался Меньшиков («Книжки Недели», 1897, № 5). Он определил произведение как «строгий реквием», раздавшийся «среди уличного гама», а самого Чехова — как «великого автора», который на «крошечном пространстве» рассказа «сосредоточивает огромное содержание». Критик характеризовал рассказ как «серьезный, очень ценный вклад в нашу классическую литературу и большую заслугу перед обществом» (стр. 205). Здесь и позднее, в статье «Три стихии», Меньшиков характеризовал деревенские рассказы Чехова как «научные диссертации» — «очень строгие народно-бытовые исследования», «глубоко обдуманные доклады русскому обществу о современном состоянии деревни» (М. О. Меньшиков. Три стихии. — «Книжки Недели», 1900, № 3, стр. 205).
Чехов писал Меньшикову из Мелихова 14 июня 1897 г.: «Ваша статья о „Мужиках“ вызвала во мне много мыслей, подняла в моей душе много шуму...»
«Северный вестник» (1897, № 5, стр. 35—38) поместил о «Мужиках» неподписанную заметку, в которой Чехов характеризовался как «замечательный мастер», «чистый художник», «объективно» изучающий жизнь и рисующий картины, «страшные по своей неумолимой правде» (стр. 35). Рецензент сравнивал «Мужиков» с «La Terre» Э. Золя, отмечая, что французский писатель «далеко не достигает того реализма, от которого делается жутко».
Очень скоро новая повесть Чехов вызвала целую бурю и размежевание по принципиальным политическим вопросам — между либеральными народниками и легальными марксистами. В связи с капитализацией страны и разорением деревни вопрос о крестьянах, о том, надо ли «любить» деревню, чтобы приносить ей пользу, — приобрел большую политическую остроту и занимал тогдашнюю публицистику.
Беспощадно правдивое изображение Чеховым деревни и деревенской жизни наносило удар традиционным народническим представлениям о послереформенной деревне и о социальных потенциях русского крестьянства. Этим воспользовались политические противники народничества. Первым под псевдонимом «Novus» со статьей «„Мужики“ г. Чехова» выступил легальный марксист П. Б. Струве («Новое слово», 1897, № 8, май, отд. II). Чехова Струве считал «самым выдающимся» представителем того поколения русских писателей, которое после падения крепостного права не руководствуется уже никакой общественной идеей. Единственно возможный выход из этого порочного состояния литературы, по мнению Струве, — это «сосредоточенное изображение жизни», которое он увидел в «Мужиках» Чехова. Это произведение предвещало, по словам Струве, возрождение литературы. Проникнутый «безотрадным пессимизмом», Чехов, по словам Струве, представил в «Мужиках» «ужасающую картину человеческой зоологии», «развил перед читателем одну неправду». Но это — «вполне законный художественный прием», «сосредоточенное отражение жизни». Общественное значение «Мужиков» критик видел не в изображении абсолютной величины «зоологического состояния» крестьян, а в расстоянии между ними и семьей Чикильдеевых, выпестованной городом. Несмотря на свой очень низкий уровень развития, по сравнению с мужиками эти представители «трактирной» цивилизации являют неизмеримо более высокую ступень, способны ставить вопрос о правах личности и мучиться их непризнанием; способны на недовольство и протест. Задача показать это расстояние выполнена Чеховым «блестяще» и притом — «в первый раз в русской литературе». «Если из вещи Чехова вытекают какие-нибудь выводы, — писал Струве, — то эти выводы ‹...› значительнее и шире тезиса о необходимости просвещения и старых слов о долге интеллигенции перед народом» (стр. 51). Из картин Чехова вырисовывается «человеческая личность как необходимый продукт определенного хода развития форм жизни. В развитии человеческой личности и в признании ее прав заключается главный вывод и, если хотите, мораль произведения Чехова» (там же). |
