Повести и рассказы по дате » В море

Видны были только тускнеющие огни оставленной гавани да черное, как тушь, небо. Дул холодный, сырой ветер. Мы чувствовали над собой тяжелые тучи, чувствовали их желание разразиться дождем, и нам было душно, несмотря на ветер и холод.

Мы, матросы, столпившись у себя в кубрике, бросали жеребий. Раздавался громкий, пьяный смех нашей братии, слышались прибаутки, кто-то для потехи пел петухом.

Мелкая дрожь пробегала у меня от затылка до самых пят, точно в моем затылке была дыра, из которой сыпалась вниз по голому телу мелкая холодная дробь. Дрожал я и от холода и от других причин, о которых хочу здесь рассказать.

Человек, по моему мнению, вообще гадок, а матрос, признаться, бывает иногда гаже всего на свете, гаже самого скверного животного, которое все-таки имеет оправдание, так как подчиняется инстинкту. Может быть, я и ошибаюсь, так как жизни не знаю, но мне кажется, все-таки у матроса больше поводов ненавидеть и бранить себя, чем у кого-либо другого. Человеку, который каждую минуту может сорваться с мачты, скрыться навсегда под волной, который знает бога, только когда утопает или летит вниз головой, нет нужды ни до чего, и ничего ему на суше не жаль. Мы пьем много водки, мы развратничаем, потому что не знаем, кому и для чего нужна в море добродетель.

Но буду, однако, продолжать.

Мы бросали жеребий. Нас всех, не занятых, отбывших свою вахту, было двадцать два. Из этого числа только двоим могло выпасть на долю счастье насладиться редким спектаклем. Дело в том, что «каюта для новобрачных», которая была у нас на пароходе, в описываемую ночь имела пассажиров, а в стенах этой каюты было только два отверстия, которыми мы могли распорядиться.
Одно отверстие выпилил я сам тонкой пилкой, пробуравив предварительно стену штопором, другое же вырезал ножом один мой товарищ, и оба мы работали больше недели.

— Одно отверстие досталось тебе!

— Кому?

Указали на меня.

— Другое кому?

— Твоему отцу!

Мой отец, старый, горбатый матрос, с лицом, похожим на печеное яблоко, подошел ко мне и хлопнул меня по плечу.

— Сегодня, мальчишка, мы с тобой счастливы, — сказал он мне. — Слышишь, мальчишка? Счастье в одно время выпало тебе и мне. Это что-нибудь да значит.

Он нетерпеливо спросил, который час. Было только одиннадцать.

Я вышел из кубрика, закурил трубку и стал глядеть на море. Было темно, но, надо полагать, и в глазах моих отражалось то, что происходило в душе, так как на черном фоне ночи я различал образы, я видел то, чего так недоставало в моей тогда еще молодой, но уже сгубленной жизни...

В двенадцать я прошелся мимо общей каюты и заглянул в дверь. Новобрачный, молодой пастор с красивой белокурой головой, сидел за столом и держал в руках Евангелие. Он объяснял что-то высокой, худой англичанке. Новобрачная, молодая, стройная, очень красивая, сидела рядом с мужем и не отрывала своих голубых глаз от его белокурой головы. По каюте из угла в угол ходил банкир, высокий, полный старик-англичанин с рыжим отталкивающим лицом. Это был муж пожилой дамы, с которой беседовал новобрачный.

«Пасторы имеют привычку беседовать по целым часам! — подумал я. — Он не кончит до утра!»

В час подошел ко мне отец и, дернув меня за рукав, сказал:

— Пора! Они вышли из общей каюты.

Я мигом слетел вниз по крутой лестнице и направился к знакомой стене. Между этой стеной и стеной корабля был промежуток, полный сажи, воды, крыс. Скоро я услышал тяжелые шаги старика-отца. Он спотыкался о кули, ящики с керосином и бранился.

Я нащупал свое отверстие и вынул из него четырехугольный кусок дерева, который я так долго выпиливал. И я увидел тонкую, прозрачную кисею, сквозь которую пробивался ко мне мягкий, розовый свет. И вместе со светом до моего горячего лица коснулся удушающий, в высшей степени приятный запах; это был, должно быть, запах аристократической спальной. Чтобы увидеть спальную, нужно было раздвинуть кисею двумя пальцами, что я и поспешил сделать.

Я увидел бронзу, бархат, кружева. И всё было залито розовым светом. В полутора саженях от моего лица стояла кровать.

— Пусти меня к твоему отверстию, — сказал отец. нетерпеливо толкая меня в бок. — В твое лучше видно!

Я молчал.

— У тебя, мальчишка, глаза сильнее моих, и для тебя решительно всё равно, глядеть издали или вблизи!

— Тише! — сказал я. — Не шуми, нас могут услышать!

Новобрачная сидела на краю кровати, свесив свои маленькие ноги на мех. Она глядела в землю. Перед ней стоял ее муж, молодой пастор. Он говорил ей что-то, а что именно — не знаю. Шум парохода мешал мне слышать. Пастор говорил горячо, жестикулируя, сверкая глазами. Она слушала и отрицательно качала головой...

— Чёррт, меня укусила крыса! — проворчал отец.

Я плотнее прижал грудь к стене, как бы боясь, чтобы не выскочило сердце. Голова моя горела.

Говорили новобрачные долго. Пастор, наконец, опустился на колени и, протягивая к ней руки, стал ее умолять. Она отрицательно покачала головой. Тогда он вскочил и заходил по каюте. По выражению его лица и по движению рук я догадался, что он угрожал.

Его молодая жена поднялась, медленно пошла к стене, где я стоял, и остановилась у самого моего отверстия. Она стояла неподвижно и думала, а я пожирал глазами ее лицо. Мне казалось, что она страдает, что она борется с собой, колеблется, и в то же время черты ее выражали гнев. Я ничего не понимал.

Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу, потом она отошла и, остановившись среди каюты, кивнула своему пастору — в знак согласия, должно быть. Тот радостно улыбнулся, поцеловал у нее руку и вышел из спальной.

Через три минуты дверь отворилась и в спальную вошел пастор, а вслед за ним высокий, полный англичанин, о котором я говорил выше. Англичанин подошел к кровати и спросил о чем-то у красавицы. Та, бледная, не глядя на него, утвердительно кивнула головой.

Англичанин-банкир вынул из кармана какую-то пачку, быть может, пачку банковых билетов, и подал пастору. Тот осмотрел, сосчитал и с поклоном вышел. Старик-англичанин запер за ним дверь...

Я отскочил от стены, как ужаленный. Я испугался. Мне показалось, что ветер разорвал наш пароход на части, что мы идем ко дну.

Старик-отец, этот пьяный, развратный человек, взял меня за руку и сказал:

— Выйдем отсюда! Ты не должен этого видеть! Ты еще мальчик...

Он едва стоял на ногах. Я вынес его по крутой, извилистой лестнице наверх, где уже шел настоящий осенний дождь...

Примечания

Впервые — «Мирской толк», 1883, № 40, 29 октября, стр. 470—471, без подзаголовка. Подпись: А. Чехов.

В иной редакции и под новым заглавием («Ночью») напечатано в альманахе «Северные цветы», изд. «Скорпион», М., 1901. Подпись: Антон Чехов.

В той же редакции — с небольшой стилистической правкой, под первоначальным названием и с подзаголовком «Рассказ матроса» — вошло во второе (1903, приложение к журналу «Нива») издание А. Ф. Маркса.

В архиве А. П. Чехова (ГБЛ) сохранилось письмо негласного редактора журнала «Мирской толк» Н. В. Путяты, датированное 1883 годом и относящееся, несомненно, к рассказу «В море»:

«Статья уже набрана и вверстана в №. След<овательно>, вернуть я ее не могу. Что же касается Вашего негодования, то, во 1-х, Вы сами писали мне не смущаться (?) сальностью середины рассказа, а во 2-х, мне было бы гораздо приятнее получить от Вас — извините — нечто менее сальное, более содержательное и более пахнущее русской жизнью. Ваш Н. Путята»^<1>.

Рассказ «В море» был резко осужден Московским цензурным комитетом, пристально следившим за направлением журнала «Мирской толк». 9 ноября 1883 г. цензор Леонтьев докладывал комитету:

«За последнее время бесцензурная еженедельная газета „Мирской толк“, издаваемая Пушкаревым, стала, как известно уже по докладам г. Назаревского, всё более и более обнаруживать свое вредное направление. Последние два нумера ее (40 и 41) почти сплошь составлены из статей более или менее непозволительного духа... Обращаю внимание комитета на <...> „В море“, перевод с английского. Ужасный рассказ про пастора, который продает на 1-ю ночь свою новобрачную богатому банкиру, и про двух матросов, отца и сына, которые вместе приготовляют себе в стенке отверстие, чтобы смотреть на дела этой ночи» (ЦГАМ, ф. 31, оп. 3, ед. хр. 2174, лл. 208—210).

Предполагая включить рассказ «В море» в том I собрания сочинений, Чехов в мае 1899 г. послал его А. Ф. Марксу (см. письмо Ю. О. Грюнбергу от 21 мая 1899 г.). Однако ни в первый, ни в какой-либо другой из томов первого издания рассказ не вошел. В 1901 г., когда И. А. Бунин попросил у Чехова для издательства «Скорпион» что-нибудь, еще не известное широкой публике, Чехов дал рассказ 1883 года в переработанном виде.

Не затрагивая сюжетной основы, Чехов устранил те своеобразные стилевые черты, которые придавали тексту 1883 г. характерный оттенок «переводного» рассказа и, в известной степени, тон литературной пародии. Были сняты, например, фразы: «...громкий, пьяный смех тружеников моря»; «...несдерживаемые страсти не ослабляют нас. Напротив, они делают нас тиграми»; «Всё это было залито наркотическим, розовым светом, исходившим от дорогой бронзовой лампы»; «... в море добродетель скучней штиля» и т. п. Текст был несколько сокращен — главным образом за счет морских и бытовых описаний.

Книгоиздательство «Скорпион» использовало имя Чехова для рекламы, опубликовав в газете «Русские ведомости» (8 марта, № 66) объявление, о котором Чехов отозвался очень резко: «...публикует „Скорпион“ о своей книге тоже неряшливо, выставляя меня первым, — и я, прочитав это объявление в „Русск<их> ведом<остях>“, дал себе клятву больше уж никогда не ведаться ни со скорпионами, ни с крокодилами, ни с ужами» (письмо И. А. Бунину от 14 марта 1901 г.).

Присоединив к письму Бунину от 20 апреля 1901 г. вырезку из объявления:

Чехов заявлял: «Во-первых, я никогда не писал рассказа „Северные цветы“, а во-вторых, зачем Вы ввели меня в эту компанию, милый Иван Алексеевич? Зачем?
Зачем?»

Получив письмо и увидев готовую книгу, Бунин писал Чехову: «Альманах вышел дурацкий, но мог ли я предполагать, что „Скорпионы“ поступят так по-мальчишески, составят его чуть не из пародий и будут даже объявления составлять нелепо. Ведь издавали они пока всё чудесные вещи. Альманах хотели сделать на редкость... Наговорили мне с три короба... Я, ей-богу, ничего подобного не ожидал! Я напишу им, чтобы они хоть Ваше имя оставили в покое. Пожалуйста, не сердитесь» (30 апреля 1901 г. — ЛН, т. 68, стр. 411).

В альманахе «Северные цветы на 1901 год», в частности, выступили З. Гиппиус, Ю. Балтрушайтис, К. Бальмонт, А. Добролюбов, Ф. Сологуб, А. Курсинский, А. Миропольский, И. Коневский, В. Я. Брюсов (Бунин напечатал здесь рассказ «Поздней ночью»). Появление Чехова среди этих имен привело критику в недоумение и замешательство. За исключением анонимного восторженного отзыва в «Русском листке» («вещь дивная по форме и глубокая по содержанию» — 1901, № 110, 22 апреля), критики единодушно — иные в очень резких выражениях — обрушились на Чехова за сотрудничество в «декадентском альманахе». «По непостижимой игре судьбы, — писал Н. Е. Эфрос, — в компанию юродивых и шарлатанов попал Антон Чехов, и она сделала из него вывеску для своего альманаха и орудие рекламы <...> Его и не узнаешь в этом очерке <...> Ничего из чеховских мотивов, чеховских настроений, даже чеховской манеры и стиля» (Али <Н. Е. Эфрос>. Юродивые. — «Новости дня», 1901, № 6414, 24 апреля). Обозреватель «Мира божьего» также считал, что рассказ совсем не напоминает «того Чехова, которого мы знаем по его прелестным мелким рассказам <...> публикуя подобные никчемные во всех отношениях пустяковины, г. Чехов унижает себя как писателя» (С. Ашевский. Беллетристика. — «Мир божий», 1901, № 6, стр. 100). А. В. Амфитеатров называл рассказ «непристойным по теме и небрежным по письму» (Old Gentleman <А. В. Амфитеатров>. Литературный альбом. — «Россия», № 776, 25 июня). И. И. Ясинский (псевдоним — Орест Ядовиткин) выступил в своем журнале со стихотворной пародией («Ежемесячные сочинения», 1901, № 5, стр. 75).

Никто из критиков не знал, что «Ночью» — это рассказ почти двадцатилетней давности; поэтому он был воспринят как явное подражание Мопассану, имя которого как раз в эти годы приобрело в России огромную популярность^<2>. Критик «Русского вестника», например, писал: «Читатель найдет прекрасный новый рассказ Чехова „Ночью“, производящий, несмотря на свои незначительные размеры, весьма сильное впечатление и напоминающий по сжатой энергии повествования и по безотрадно мрачному настроению лучшие произведения Мопассана» (1901, № 5, стр. 212).

Еще определеннее о влиянии Мопассана говорил рецензент «Недели»: «Миниатюрный рассказ Чехова „Ночью“ <...> блестяще написанный <...>, ярок, определенен, силен, но ... если бы скрыть имя автора, то всякий читатель был бы уверен, что рассказ переводный, и почти уверен, что он — из Мопассана. В последнее время у Чехова вообще прискорбное влечение к „мопассановщине“, но все-таки никогда еще он не доходил до такого печального обезличения...» (1901, № 17, стр. 586).

«Новое время» опубликовало оскорбительный отзыв В. П. Буренина: «Г-на Чехова издатели привлекли в альманах, конечно, в качестве „знаменитого“ писателя, и он дал рассказец в две с половиною странички, по-моему, достаточно плохой и кроме того рассчитанный на дурные читательские инстинкты. <...> Очень пикантный анекдотец, что и говорить! <...> Сам Мопассан, кажется, спасовал бы пред таким циническим фактом, но г. Чехов идет еще дальше Мопассана: „Знай-де наших, мы россияне! Мы как начнем оплевывать человеческую природу, так уж так оплюем, что мое почтенье-с. И куда бы плевок ни попал — нам всё равно“. Притом же и пора ведь г. Чехову над Мопассаном превознестись: великий он у нас теперь писатель, „глава“» (1901, № 9037, 27 апреля).

О «новом наклоне» творчества Чехова писал и А. А. Измайлов: «Рассказ „Ночью“ выписан с обычным мастерством автора, но было бы грустно, если бы он намечал новый наклон творчества талантливого художника. Это — рассказ для холостой компании, совершенно во вкусе известной категории откровенных новелл Мопассана». С произведениями Мопассана сопоставлял рассказ «В море» и Волжский (А. С. Глинка) в книге о Чехове (СПб., 1903, стр. 59). Любопытно, что ни Волжский, ни Измайлов, впоследствии тоже автор большой книги о Чехове (Чехов. Биографический набросок. М., 1916), так и не догадались, что рассказ «Ночью» — один из самых ранних рассказов Чехова, написанный задолго до того, как имя Мопассана приобрело в России популярность и славу.

При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский язык.

^<1> Письмо Чехова, на которое отвечал Н. Путята, а также предшествующее письмо, в котором Чехов просил «не смущаться сальностью середины рассказа», до нас не дошли.

^<2> Чехова вообще нередко в эти годы сближали с Мопассаном — Пл. Краснов, Д. Н. Овсянико-Куликовский, автор критического этюда о Чехове «Трагедия чувства» (СПб., 1900) И. И. П-ский и др.